Записка поразила меня, как удар грома. Еле дождавшись вечера, я помчался к Виржилии. И как раз вовремя; она уже раскаивалась в том, что послала мне эту записку. Через полуоткрытое окно она передала мне свой разговор с баронессой. Баронесса откровенно сказала ей, что мое отсутствие в их ложе было замечено и об этом много говорят. Мои взаимоотношения с семейством Лобо Невеса оживленно обсуждаются во всех гостиных. Словом, мы сделались сказкой города. Виржилия была вконец растеряна.

— Не лучше ли нам все-таки скрыться? — осторожно сказал я.

— Нет, никогда, — ответила она, качая головой.

Я понял, что в сознании Виржилии ее любовь ко мне и ее положение в обществе неотделимы друг от друга. Она готова была на любые жертвы, лишь бы сохранить и то и другое, а бегство оставляло ей только одно — любовь. Во мне пробудилось нечто, похожее на досаду, но потрясения последних двух дней уже так утомили меня, что досада моя быстро исчезла. Да будет так; позаботимся о домике.

И в самом деле, спустя несколько дней я приискал домик, точь-в-точь такой, о каком мы мечтали, на одной из уединенных улиц Гамбоа. Домик был как игрушка: новенький, свежепобеленный, четыре окна с фасада и по два по бокам — все с красными жалюзи; по стенам вьется плющ, и под окнами — садик. Уединение и тайна. Очаровательный домик!

С Виржилией мы условились, что в доме поселится женщина, которую она хорошо знает, — та когда-то жила у них в доме в качестве портнихи и экономки. На Виржилию она готова была молиться. Ей не нужно ничего растолковывать. Она все сама поймет.

Теперь в мои отношения с Виржилией вошло нечто совершенно новое: видимость безраздельного обладания, неограниченной власти — это должно было избавить меня от угрызений совести и оградить мое достоинство. К тому времени мне уже были ненавистны шторы, кресла, ковры, канапе в доме Лобо Невеса — все эти вещи, которые без конца напоминали мне о том, что нас двое. Теперь я могу не принуждать себя обедать или пить по вечерам чай в обществе ее мужа, могу не видеть их сына, моего сообщника и врага. Наш домик вознаграждал меня за все: вся пошлая обыденность оставалась за его дверьми; а там, внутри, меня ждал необъятный, вечный, прекрасный, необыкновенный мир, наш, только наш мир, в котором не существует ни законов, ни правил, ни баронесс, ни чужих глаз, ни чужих ушей, — только мы одни, она и я — одна жизнь, одно желание, одна страсть, — воплощение единства: ведь все, что разделяло нас, исключалось.

Так я размышлял, возвращаясь к себе после осмотра нашего дома. Мои размышления были прерваны уличной сценой: какой-то негр избивал другого плетью, вокруг них собралась толпа. Избиваемый даже не пытался увертываться от сыпавшихся на него ударов, он только повторял сквозь стоны:

— О, сжальтесь, господин, сжальтесь надо мной!

Но тот, слыша эти жалобы, свирепел еще больше.

— Вот тебе, дьявол, — приговаривал он, — я над тобой сжалюсь, пьянчуга!

— О, мой господин! — стонал несчастный.

— Молчи, скотина! — орал на него хозяин.

Я остановился, взглянул… Боже милостивый! В негре, избивавшем другого негра плетью, я узнал — кого бы вы думали? — моего негритенка Пруденсио, которого мой отец освободил незадолго до своей смерти. Я подошел к нему; он перестал избивать свою жертву и попросил у меня благословения.

— Это что, твой раб? — осведомился я.

— Да, сеньор.

— В чем он провинился?

— А, это бездельник и пьяница, каких мало. Вот только сегодня я приказал ему сидеть в лавке, покуда я отлучусь в город по делам, а он бросил лавку без присмотра и удрал в трактир.

— Ну ладно уж, ты прости его! — попросил я.

— Извольте, сеньор, вам и просить не надо, ваше слово для меня закон. Ступай домой, пьянчуга.

Я выбрался из толпы, с удивлением глазевшей на меня и терявшейся в догадках, и пошел дальше, обуреваемый множеством мыслей, теперь уже безвозвратно от меня ускользнувших; а ведь они могли бы послужить основой еще одной главы, и даже, возможно, она оказалась бы веселой. Люблю веселые главы — это моя слабость. На первый взгляд эпизод с негром как будто бы довольно мрачен; но это только на первый взгляд. Добравшись скальпелем разума до существа эпизода, я обнаружил в нем забавные и веселые черты, а также нашел, что он полон глубокого смысла. Дело в том, что для Пруденсио это был случай избавиться от полученных им некогда ударов — он взял и передал их другому. Я в детстве ездил на нем верхом, вдевал ему в рот удила, безжалостно избивал его; он только охал и терпел все мои выходки. Потом он стал свободным, сделался сам себе хозяином, мог распоряжаться, как хотел, своими руками и ногами, мог работать, бездельничать, спать. Но, сбросив с себя цепи рабства, он теперь надел их на другого; он купил раба и вымещал на нем с процентами все, что вынес в свое время от меня. Вот ведь до чего додумался, мошенник!

Этот случай заставил меня вспомнить об одном сумасшедшем, которого я когда-то знал. Звали его Ромуалдо, но он называл себя Тамерланом. Страдая манией величия, он довольно любопытным образом объяснял ее.

— Я знаменитый Тамерлан, — провозглашал он. — Прежде я действительно носил имя Ромуалдо, но потом у меня заболела нога и я охромел. И с тех пор я все хромал, хромал, хромал и наконец превратился в Тамерлана[56]. У хромых есть такое свойство — делаться Тамерланами.

Бедный Ромуалдо! Люди потешались над его манией, но, быть может, читатель не станет над ней смеяться и будет прав, я тоже не вижу здесь повода для смеха. Разумеется, если бы читатель услыхал эти рассуждения из уст Ромуалдо, он мог бы воспринять их как забавную шутку, но изложенные мною в отдельной главе, да еще в связи с предыдущей историей, они должны напомнить мне и читателю, что нам пора возвращаться к домику в Гамбоа. Простимся же с Ромуалдо и Пруденсио.

Итак, вернемся к нашему домику. Теперь ты уже не смог бы войти в него, любопытный читатель, он давно покосился, почернел, сгнил, и хозяин снес его, а на его месте построил дом втрое больше прежнего, но, клянусь тебе, нынешняя постройка гораздо теснее нашего домика. Александру тесен весь мир, а для пары ласточек чердак — вселенная.

Обрати внимание на терпимость нашего земного шара: нас носит по просторам житейского моря, словно шлюпку с потерпевшими крушение, которая рано или поздно разобьется о прибрежные скалы; добродетельная чета ныне почивает на том же самом клочке пространства, который еще совсем недавно терпел грешных любовников. А завтра там будет спать священник, потом убийца, потом кузнец, потом поэт — и все они будут благословлять этот уголок земли, где их посетила мечта.

Виржилия сделала из нашего домика игрушку: она тщательно подобрала мебель и расставила ее с присущим ей вкусом; я перевез туда кое-какие книги, и все это поступило в ведение доны Пласиды, подставной, а во многих отношениях подлинной хозяйки дома.

Не так-то легко смирилась она с этой ролью; наши намерения были ею разгаданы, и навязанные ей обязанности тяготили ее, — но в конце концов она уступила. Думаю, что на первых порах она не раз плакала втихомолку — бедняжка испытывала отвращение к самой себе. На меня она в течение двух первых месяцев не поднимала глаз, — так и разговаривала со мной, опустив их долу, мрачная, неулыбчивая, порой погруженная в глубокую печаль. Мне хотелось ее приручить, и я не выказывал ей ни малейшего неудовольствия, напротив, обращался с ней ласково и уважительно, прилагая все силы, чтобы добиться ее расположения, а впоследствии и доверия. И когда мне это удалось, я поведал ей выдуманную мною душещипательную историю о нашей любви, о том, как мы с Виржилией любили друг друга еще до ее замужества, но родители воспротивились нашему браку, что теперь она попала в руки деспота-мужа, и так далее в духе канонических образцов любовного романа. Дона Пласида не отвергла ни одной из его страниц, она приняла всю историю целиком. Только это могло успокоить ее совесть. И по прошествии полугода все, кто увидел бы нас с Виржилией в обществе доны Пласиды, непременно решили бы, что сия достойная дама — моя теща.