— А почему вы не хотите обучать его медицине?

— Если это доставит удовольствие вашему величеству…

— Пусть ваш сын занимается медициной, профессия замечательная, и преподаватели у нас великолепные. Вы не слышали про нашу школу? Прекрасная школа. У нас уже есть первоклассные врачи, которые могут затмить чужеземных. Медицина — великая наука; подумайте, она возвращает людям здоровье, изучает болезни, борется с ними, побеждает их… Вы и сами знаете. Правда, ваш муж умер, но ведь болезнь его была смертельна, да он и не лечился вовсе… Медицина — достойное поприще, отдайте сына в нашу школу. Сделайте это ради меня, хорошо? Ты согласен, Бентиньо?

— Если мама согласна…

— Конечно, мой сын. Раз его величество приказывает.

Мы снова целуем императору руку и провожаем его. Улица полна народа, окна открыты настежь, царит мертвое молчание. Монарх садится в карету, кланяется, делает прощальный жест рукой и снова повторяет: «Итак, в нашу школу изучать медицину!» И карета отъезжает, а вслед ей несутся приветственные крики толпы.

Все это я отчетливо видел и слышал. Нет, фантазия у детей и влюбленных не менее плодовита, чем воображение Ариосто, а несбыточная мечта может возникнуть где угодно, даже в омнибусе. Несколько мгновений — или минут — я тешился иллюзиями, а потом вернулся к действительности и увидел вокруг будничные невыразительные лица окружавших меня пассажиров.

Вы, наверное, догадались, что хвалебные речи императора о медицине свидетельствовали прежде всего о моем нежелании уезжать из Рио-де-Жанейро. Ведь грезы наяву, как и сны, сотканы из наших желаний и воспоминаний. Поехать в Сан-Пауло еще куда ни шло, но в Европу… Слишком далеко, целый океан воды и времени. Да здравствует медицина! Мне не терпелось рассказать обо всем Капиту.

— Кажется, скоро будут выносить святые дары, — сказал кто-то в омнибусе. — Слышите, звонят! Это, наверное, в церкви святого Антония, покровителя бедных. Остановите экипаж, сеньор кондуктор!

Кондуктор потянул за веревку, привязанную к руке кучера, омнибус остановился, и пассажир сошел. Жозе Диас украдкой огляделся по сторонам, схватил меня за руку, и мы тоже вылезли. Колокольный звон сзывал верующих на последнюю службу. В ризнице уже собрался народ. Первый раз в жизни я принимал участие в такой важной церемонии. Я неохотно последовал за приживалом, а потом вошел во вкус: мне льстило, что я оказался среди взрослых. Когда ризничий начал раздавать облачение, в ризницу вбежал, запыхавшись, какой-то человек — то был наш сосед Падуа, спешивший сопровождать святые дары. Он поздоровался с нами. Жозе Диас сделал недовольную гримасу и едва удостоил его ответом; он глядел на священника, который мыл руки. Падуа шепотом сказал что-то ризничему, заинтересованный приживал направился к ним. Сосед просил разрешения нести носилки. Жозе Диас обратился к ризничему с той же просьбой.

— Свободен лишь один конец, — ответил тот.

— Дайте мне, — потребовал приживал.

— Но я просил об этом первый, — робко вставил Падуа.

— Мало ли что, — возразил Жозе Диас, — вы ведь опоздали, а я здесь давно. Несите свечу.

Несмотря на свой страх перед Жозе Диасом, наш сосед вполголоса настаивал на своем. Ризничий нашел способ разрешить спор, уговорив другого участника процессии уступить свое место Падуа, которого все уже хорошо знали в приходе. Однако приживал и тут вмешался. Он заявил, что носилки понесу я, ибо мне, «юному семинаристу», по праву принадлежит такая честь. Падуа стал мертвенно-бледным. Его отеческая любовь подверглась сильному испытанию. Ризничий, нередко видевший меня с матерью в церкви, заинтересовался, правда ли, что я стал семинаристом.

— Пока нет, но скоро будет, — ответил Жозе Диас, подмигнув мне левым глазом. Я рассердился на него.

— Ну что ж, уступаю нашему Бентиньо, — сказал со вздохом отец Капиту.

Я в свою очередь с удовольствием уступил бы ему; я вспомнил, что, обычно сопровождая святые дары к умирающим, Падуа шел со свечой, но в последний раз ему доверили носилки. Он сам, исполненный благочестия и гордости, рассказал мне, что ему выпала такая честь. Вот почему наш сосед торопился в церковь — он стремился еще раз покрасоваться во главе шествия. И мечты его не сбылись! Опять он был вынужден идти с обыкновенной свечой; опять его должность оказалась временной… Я хотел поставить Падуа вместо себя, но приживал не дал мне проявить великодушие; он добился у ризничего разрешения приостановить выход со святыми дарами, и мы заняли свои места у переднего конца носилок.

Надели облачение, роздали и зажгли свечи, священник облачился, ризничий взял кропило и колокольчик в руки, и процессия очутилась на улице. Увидев вокруг себя коленопреклоненных верующих, я растрогался. Падуа нес свечу, как крест. Мне приходится прибегнуть к метафоре, ибо я не знаю, как еще передать душевную боль и унижение моего соседа. Впрочем, скоро я уже не замечал ни его, ни приживала, который шагал рядом со мною, гордо подняв голову, с видом предводителя небесного воинства. Довольно быстро я устал, руки у меня онемели; к счастью, дом, куда мы направлялись, оказался близко, на улице Сенадо.

Больная была чахоточная вдова, дочь ее, лет пятнадцати — шестнадцати, некрасивая и угловатая, плакала у входа. Волосы у нее растрепались, а глаза опухли от слез. Вид ее вызывал сочувствие. Викарий исповедал больную и приобщил ее. Девушка громко зарыдала, и, чувствуя, что слезы застилают мне глаза, я отошел в сторону. Горе само по себе заразительно; воспоминание о матери усугубило его, а при мысли о Капиту рыдания подступили у меня к горлу, я бросился в коридор и услышал, как мне сказали вслед:

— Перестань плакать!

Образ Капиту завладел моим воображением: только что она проливала слезы — и вот уже смеется, пишет на стене и убегает вприпрыжку; я отчетливо услышал, как она с пьянящей нежностью произнесла мое имя. Зажженные свечи, столь печальные в этом доме, вдруг показались мне свадебными огнями… Какие бывают огни на свадьбе, не знаю, но они несовместимы со смертью. Новое настроение так завладело мной, что Жозе Диас подошел и прошептал мне на ухо:

— Перестань смеяться!

Я опомнился и стал серьезным. Наступил момент выхода. Я взялся за носилки; обратный путь показался мне короче, и я совсем не ощутил тяжести носилок. На улице ярко светило солнце, кругом толпились юноши моего возраста, смотревшие на меня с завистью; при нашем приближении набожные сеньоры подходили к окнам и дверям и становились на колени, — все это вселило в меня бодрость.

Падуа шел, опустив голову. После того как я заменил его, он никак не мог примириться с тем, что ему пришлось нести свечу, какую-то жалкую свечу! А ведь другие, которым выпало на долю то же самое, не огорчались, хоть и не ликовали. Они выступали с большим достоинством.

Капиту была согласна на все, лишь бы я не поступал в семинарию. Вместо того чтобы впасть в отчаяние при мысли о долгой разлуке, грозившей нам, если я уеду в Европу, она обрадовалась. А когда я рассказал ей свою выдумку про императора, моя подруга не выразила восторга.

— Нет, Бентиньо, оставим императора в покое, ограничимся пока Жозе Диасом. Когда он собирается поговорить с твоей мамой?

— Он обещал поговорить с ней при первой возможности, а пока советует мне уповать на бога.

По просьбе моей подруги я пересказал ей все ответы приживала, изобразил, как он оживился, и даже сделал пируэт. Она расспрашивала меня подробно, ее интересовало все, вплоть до интонаций. Потом Капиту долго обдумывала мой рассказ. Можно сказать, она зарегистрировала каждое слово в своей памяти. Это выражение подходит здесь больше других, но и оно не точно. На то она и была Капиту, существо совсем необычное, уже почти женщина, в то время как мне далеко было до мужчины. Если я упоминал об этом раньше — ничего страшного. Некоторые понятия легче укладываются в голове у читателя после повторения.