Драгоценный опус сам по себе никуда не годился. Однако скажите, разве нужны кому-нибудь старые ночные туфли? А между тем пара изношенных и рваных туфель часто хранит живое тепло человеческих ног, напоминая, что кто-то надевал их утром, вставая с постели, или снимал вечером, ложась спать. Если сравнение мое не подходит, ибо туфли все-таки непосредственно соприкасались с чьими-то ногами, можно привести в пример другие предметы, вызывающие в памяти определенные образы — камни мостовой, дверь дома, свист, песенку разносчика сладостей, подобную той, о которой я рассказывал в главе XVIII. Кстати, описывая крик разносчика, я расчувствовался, разыскал мелодию, записанную моим приятелем музыкантом, и поместил ноты в конце главы. Но потом я снова укоротил главу, ибо когда я показал ноты другому музыканту, он искренне признался мне, что мотив не вызывает у него грусти и тоски о прошлом. Чтобы подобного не случилось с прочими знатоками музыки, которые вполне могут оказаться моими читателями, я решил не вводить издателя в лишние расходы на гравюру. Как видите, песенки я не поместил, да и не собираюсь этого делать. Ведь напев разносчика сладостей, а равно и семинарский опус напоминают события прошлого лишь тому, кто в свое время их пережил, — остальным они ничего не говорят.

Но продолжим рассказ о том, что воскресили в моей памяти пожелтевшие страницы.

Я вспоминаю первые дни разлуки; тяжело и смутно было у меня на душе, не помогали ни утешения священников и семинаристов, ни приветы от матери и дяди Косме, которые передавал мне Жозе Диас.

— Дома все скучают, — признавался он, — но больше всех тоскует та, у кого самое нежное сердце. Как по-твоему, кто это? — спросил он, выразительно глядя на меня.

— Конечно, мама, — догадался я.

Жозе Диас горячо пожал мне руку и принялся описывать грусть моей матери; имя «Бентиньо» не сходило у нее с языка. Приживал поддакивал ей и не упускал случая вставить словечко о достоинствах, коими одарил меня господь; тогда мать приходила в неописуемое волнение, как и дядя Косме. Приживал рассказывал об этом со слезами умиления на глазах.

— Вчера произошел интересный случай. Когда я сказал превосходнейшей своей госпоже, что бог даровал ей не сына, а ангела небесного, доктор растрогался и, чтобы сдержать слезы, отпустил насмешливую шутку по моему адресу. Донья Глория, разумеется, всплакнула украдкой. На то она и мать! Какое любвеобильнейшее сердце!

— Но, сеньор Жозе Диас, скоро ли я уеду отсюда?

— Предоставь это мне. Я сам мечтаю о путешествии в Европу — но оно может осуществиться через год или через два, в тысяча восемьсот пятьдесят девятом или в тысяча восемьсот шестидесятом году…

— Так поздно?

— Конечно, неплохо уехать пораньше, но дай срок. Имей терпение, учись, ты ведь ничего не потеряешь, научившись здесь чему-нибудь; к тому же, если ты и не станешь священником, жизнь в семинарии принесет тебе пользу; лучше войти в мир, будучи помазанным священным елеем теологии.

При этих словах — помню ясно, словно дело происходило вчера, — глаза Жозе Диаса так засверкали, что я испугался. Упиваясь своим красноречием, он опустил голову и некоторое время стоял неподвижно, затем уставился на стену, окружавшую дворик; с трудом оторвав взор от стены, он осмотрелся. Приживал уподобился Гомеровой корове, которая ходила и мычала вокруг новорожденного теленка. Я не успел осведомиться о причине его странного поведения: к нам приближались два преподавателя, гулявшие по двору. Жозе Диас почтительно поздоровался с ними и спросил о моих успехах.

— Трудно пока ручаться, — сказал преподаватель теологии, — но, по-видимому, он будет на хорошем счету.

— Именно об этом я и твердил ему сейчас, — заметил Жозе Диас. — Я надеюсь услышать его первую мессу; но даже если Бенто и не станет священником, лучше всего ему учиться у вас. Пусть отправится в жизненный путь, — добавил он, отчеканивая каждое слово, — помазанный священным елеем теологии…

На сей раз глаза приживала не сверкали. Он весь был внимание и вопрос; более того, открытая дружеская улыбка тронула его губы. Преподавателю теологии понравилась метафора, он сказал об этом приживалу. Тот поблагодарил и добавил, что ему часто приходят в голову разные идеи, хотя он не писатель и не оратор. А мне разговор не понравился; как только преподаватели отошли, я покачал головой.

— Знать не желаю никакого священного елея теологии; я хочу поскорее выйти отсюда, сейчас же…

— Сейчас, мой друг, это невозможно, но, может статься, ты покинешь семинарию гораздо раньше, чем мы предполагаем. Кто знает, вдруг даже в нынешнем — пятьдесят восьмом году? У меня готов план, я обдумываю, какими словами изложить его донье Глории, — надеюсь, удастся уговорить ее отправиться с нами.

— Сомневаюсь, чтобы мама решилась на это.

— Посмотрим. Мать способна на все; но с ней или без нее, мы обязательно поедем, я приложу все усилия. Запасись терпением. И старайся не вызывать упреков или нареканий; будь уступчивее и не выказывай недовольства. Ты слышал похвалу преподавателя? Значит, до сих пор ты вел себя хорошо. Продолжай в том же духе.

— Но до тысяча восемьсот пятьдесят девятого или тысяча восемьсот шестидесятого года очень долго ждать.

— Попытаемся осуществить наш план в этом году, — ответил Жозе Диас.

— Через три месяца?

— Или через шесть.

— Нет, через три.

— Пусть так. У меня есть еще один план, он, пожалуй, удачнее всякого другого: помимо отсутствия призвания, надо ссылаться и на необходимость переменить климат. Почему ты не кашляешь?

— Как не кашляю?

— Советую тебе кашлять понемногу, сухим кашлем, и жаловаться на плохой аппетит; а я подготовлю тем временем превосходнейшую сеньору… О! Все это для ее же пользы. Раз сын не имеет призвания служить церкви, то самый верный способ исполнить волю божию — посвятить его другому занятию. Добрый человек и в миру угоден богу.

Снова Жозе Диас обратился в корову Гомера, ибо новый его афоризм: «Добрый человек и в миру угоден богу» — несомненно был сродни «священному елею теологии». Но я помешал ему восхищаться собственным остроумием, воскликнув:

— Понимаю! Делать вид, будто я болен, для того, чтобы скорее отправиться за море, да?

Жозе Диас поколебался немного и затем объяснил:

— Не то чтобы делать вид… ведь, откровенно говоря, Бентиньо, с некоторых пор меня очень тревожат твои легкие, у тебя слабая грудь. В детстве ты перенес бронхит и лихорадку… Все прошло бесследно, но иногда ты плохо выглядишь. Конечно, ты еще не заболел, но болезнь развивается быстро. Дом стоит, стоит, да и рухнет. Поэтому надо уговорить нашу святую сеньору поехать с нами — и поторопить ее. Правдоподобный кашель, по-моему, не помешает… когда-нибудь ты будешь кашлять по-настоящему, так почему бы не предвосхитить… Подожди, советую тебе.

— Но я не желаю отправляться в Европу сразу после выхода из семинарии. Отложим отъезд на год. Вы сами говорили, что лучшие месяцы — апрель и май!.. Давайте поедем в мае. Прежде всего я хочу оставить семинарию, а через два месяца…

Тут слова начали застревать у меня в горле; я быстро повернулся и спросил Жозе Диаса в упор:

— Как поживает Капиту?

Я поступил неосторожно, задав такой вопрос. Ведь он был равносилен признанию, что единственной причиной моего отвращения к семинарии являлась Капиту и что путешествие наше вряд ли состоится. Я поздно это понял и не успел исправить ошибку: Жозе Диас не дал мне опомниться.

— Капиту весела, как и раньше. Глупышка резвится, пока не поймает кавалера, который на ней женится…

Наверное, я побледнел: во всяком случае, дрожь пробежала по моему телу. Известие, что она веселится, в то время как я плачу ночи напролет, произвело на меня ужасное впечатление. Я и сейчас еще слышу, как бешено забилось мое сердце. Здесь есть некоторая доля преувеличения; но вся наша речь состоит из преувеличений и преуменьшений, дополняющих друг друга. А так как я имел в виду не слух, а память, то утверждение мое вполне соответствует истине. Не забывайте, то была первая любовь. Я чуть не спросил Жозе Диаса, почему так весела Капиту, чем она занимается, сам ли он видел, как она смеется, поет и веселится, но вовремя удержался. К тому же другая мысль…