— Капиту!

— Да, мама!

— Хватит тебе портить стену, иди сюда.

Голос зазвучал явственнее, — видимо, мать приблизилась к двери. Я хотел было войти в сад, но мои ноги, еще недавно столь резвые, будто приросли к земле. Наконец, собравшись с духом, я толкнул калитку и очутился рядом с Капиту. Она стояла ко мне спиной и царапала ограду гвоздем. Шум отворяемой калитки заставил ее обернуться; увидев меня, девочка прислонилась к стене, словно загораживая что-то. Я направился к подруге; выражение моего лица удивило ее.

— Что с тобой? — спросила она.

— Со мной? Ничего.

— Нет, с тобой что-то случилось.

Я хотел разубедить ее, но был не в состоянии вымолвить ни слова. Сердце мое так и рвалось из груди. Я не мог отвести глаз от этой высокой и сильной четырнадцатилетней девочки в выцветшем ситцевом платьице, из которого она давно выросла. Две густые косы, связанные вместе, спускались до пояса. Она была смуглая, с большими ясными глазами, прямым изящным носом, тонким ртом и широким подбородком. Несмотря на то что ей приходилось выполнять грубую работу по дому, она тщательно следила за своими руками; от них не пахло туалетным мылом и притираниями, колодезная вода и простое мыло помогали Капиту содержать их в безукоризненной чистоте. На ней были матерчатые туфли, старые и потертые.

— Что с тобой? — повторила моя соседка.

— Ничего, — пролепетал я наконец и тут же добавил: — Есть новость.

— Какая?

Я решил сказать ей о своем отъезде в семинарию. Какое выражение лица станет у моей подруги? Если Капиту расстроится, значит, она действительно меня любит; а если нет, — значит, она ко мне равнодушна. Впрочем, я быстро отказался от подобных замыслов, чувствуя, что не смогу изъясняться связно, да и лицо непременно выдало бы меня…

— Так в чем же дело?

— Понимаешь… — начал было я.

Взгляд мой упал на ограду, туда, где Капиту что-то писала или портила стену, по выражению ее матери. Увидев черточки, я вспомнил, как она их загораживала, и, желая поглядеть на них вблизи, шагнул вперед. Капиту схватила меня за рукав, но, опасаясь, что не удержит, или еще почему-либо, подбежала к стене и принялась соскребать надпись. Этим она только разожгла мое любопытство.

Все то, что я рассказал в конце предыдущей главы, произошло в одно мгновение. Последующие события развивались еще быстрее. Одним прыжком я очутился у стены, и, прежде чем Капиту успела соскоблить написанное, я прочел имена, нацарапанные гвоздем:

Я взглянул на Капиту. Она опустила глаза, потом медленно подняла их, и мы замерли, глядя друг на друга… Признание детей, — о нем можно говорить бесконечно, но я буду краток. Мы молчали — надпись была красноречивее всяких слов. Мы не двигались, и только наши руки ощупью искали друг друга; наконец они соединились. Я не помню, в котором часу это свершилось. Будь у меня в дневнике запись, сделанная в тот вечер, я поместил бы ее здесь со всеми орфографическими ошибками, но, увы, я не вел дневника, а если бы и записывал что-нибудь, не сделал бы ошибок. С правилами правописания и латынью я был хорошо знаком, но о любви даже не подозревал, совсем еще не зная женщин.

Мы не разжимали рук. Взоры наши поминутно встречались… Будущий священник, я стоял перед ней, как перед алтарем, одна щека ее была для меня Евангелием, другая — Посланием апостола. Рот мог служить чашей, губы дискосом. Оставалось лишь отслужить новую мессу на латыни, которой никого не учат, на языке мужчин. Не обвиняй меня в святотатстве, набожная моя читательница; чистота намерения искупает дерзновенность стиля. Небо осенило нас. Руки, соединившись, превратили нас в одно бестелесное существо. Мы продолжали изъясняться взглядами, но ни единого слова не сорвалось с наших уст; слова возвращались в сердце, так и оставаясь непроизнесенными…

Снова послышался голос, на этот раз мужской.

— Вы что, в молчанки играете?

Вслед за женой в дверях дома появился отец Капиту. Застигнутые врасплох, мы поспешно разжали руки. Капиту подошла к стене и потихоньку стала царапать ее гвоздем.

— Капиту!

— Да, папа!

— Не царапай штукатурку.

Девочка торопилась уничтожить следы надписи. Падуа направился к дочери, а она тем временем принялась рисовать его профиль, хотя с таким же успехом это мог быть профиль матери или кого угодно, просто ей хотелось рассмешить отца. Впрочем, он и не сердился, а был настроен вполне миролюбиво, несмотря на то что наша поза могла бы вызвать у него кое-какие сомнения. Этот сутулый, низенький и толстый человечек с короткими руками и ногами действительно походил на черепаху, как его окрестил Жозе Диас. Правда, дома у нас никто, кроме приживала, не называл его так.

— Вы что, в молчанки играете?

Я уставился на куст бузины, росший неподалеку. Капиту ответила за нас обоих:

— Да, играем, папа. Но Бентиньо не выдержал и расхохотался.

— Что-то я не слышал его смеха, когда вышел из дома, — возразил отец.

— Он так заразительно смеялся. Ну-ка, Бенто!

И Капиту повернулась ко мне, приглашая принять участие в игре. Но мне было не до смеха. Испуганный неожиданным появлением Падуа, я не мог выдавить из себя даже улыбки. Не дождавшись поддержки, Капиту отвернулась, уверяя, что я нарочно не смеюсь при ее отце, и тоже сделалась серьезной. Некоторые свойства характера поздно появляются у человека, если он не обладает ими от рождения. Капиту мигом очутилась рядом с матерью, по-прежнему стоявшей в дверях дома, а мы с Падуа смотрели ей вслед как зачарованные. Отец, поглядывая то на дочь, то на меня, сказал с нежностью:

— Кто поверит, что малютке всего четырнадцать лет? Ей можно дать все семнадцать. Как поживает мама? — продолжал он, обернувшись ко мне.

— Хорошо, спасибо.

— Я давно ее не видел. Все собирался зайти поиграть с доктором в триктрак, но у меня столько дел сейчас, приходится даже дома работать; пишу по ночам как проклятый — составляю отчет. Ты уже видел моего нового попугая? Только что принесли клетку, хочешь посмотреть на него?

Вы без труда можете поверить, что меня ничуть не интересовал попугай, не надо клясться ни землей, ни небом. Мне не терпелось рассказать Капиту о беде, ожидавшей нас, но ослушаться ее отца я не мог, к тому же он страстно любил пернатых. Стены его дома были увешаны клетками птиц всевозможных пород, цветов и размеров. Птицы щебетали одновременно, производя чудовищный шум. Падуа менялся ими с другими любителями, покупал и сам ловил их у себя в саду, расставляя силки. А если попугаи заболевали, он ухаживал за ними, как за людьми.

Жоан Падуа служил в одном из отделов военного министерства. Зарабатывал он немного, но супруга его экономила деньги, а жизнь была сравнительно дешева. Дом, в котором они жили, двухэтажный, как и наш, только чуть поменьше, Падуа купил на выигрыш по лотерейному билету в десять миллионов рейсов. Когда нашему соседу достался выигрыш, первой мыслью его было купить скаковую лошадь, брильянты для жены, приобрести фамильный склеп, выписать из Европы редкостных птиц и так далее, но жена его, та самая донья Фортуната, которая стояла в дверях и разговаривала с Капиту, — статная, рослая, ясноглазая, как и дочь, — жена посоветовала ему купить дом, а остальные деньги отложить на черный день. Падуа долго колебался, но наконец уступил уговорам моей матери — донья Фортуната прибегла к ее помощи. Не в первый раз мать оказывала соседям услугу, однажды она даже спасла жизнь Падуа. Послушайте, что произошло.

Начальник отделения уехал на Север и оставил Падуа своим заместителем. Новое положение вскружило бедняге голову: это случилось еще до того, как он выиграл десять миллионов. Сосед не удовлетворился тем, что переменил весь уклад жизни, он принялся безрассудно транжирить деньги, дарил жене драгоценности, в праздники устраивал пиршества, начал ходить в театр и даже стал носить лакированные ботинки. Так он прожил около двух лет, воображая, что вечно будет занимать эту должность. Однажды вечером Жоан Падуа явился к нам в совершенно подавленном настроении: вернулся его начальник. Сосед заклинал мою мать позаботиться о несчастных, которых он принужден покинуть: не в силах перенести свалившееся на него бедствие, он решил покончить с собой. Мать старалась его утешить, но Падуа ничего не желал слушать.