Она полулежала в гамаке; вид у нее был усталый, томный; одна ножка в шелковом чулке свисала, касаясь пола. Волосы были распущены, взгляд выражал покой и сонливость.

— Ты поедешь со мной, — сказал я, — у меня есть деньги… много денег. Ты получишь все, что хочешь. Смотри.

Я протянул ей брильянтовый гребень. Марсела слегка встрепенулась, приподнялась, опершись на локоть, и посмотрела на принесенный подарок; через минуту она отвела глаза; ей удалось взять себя в руки. Тогда я бросился к ней, собрал ее волосы, наскоро соорудил фантастическую прическу и скрепил драгоценным гребнем; отступил назад, словно художник, снова приблизился, поправил пряди ее волос, подобрал их с одной стороны, спустил с другой, стараясь внести в этот хаос подобие симметрии; мои движения были исполнены материнской ласки.

— Готово, — сказал я.

— Безумец, — было первое, что она сказала.

Затем она притянула меня к себе и заплатила за мою жертву поцелуем, самым пламенным из поцелуев. Потом она вынула гребень из волос и долго любовалась камнями и работой, то и дело поглядывая на меня и неодобрительно качая головой.

— Уж ты придумаешь, — говорила она.

— Так едем?

Марсела задумалась. Мне не понравилось выражение, с которым она переводила глаза с меня на стену, со стены на гребень, но мои подозрения рассеялись, когда она решительно ответила:

— Едем. Когда отходит корабль?

— Через два или три дня.

— Прекрасно.

Я на коленях благодарил ее. Я вновь обрел мою Марселу, Марселу утра нашей любви, и сказал ей это; она улыбнулась и пошла прятать гребень, в то время как я спускался по лестнице.

Сойдя с лестницы, я остановился в темном коридоре, чтобы перевести дух, удостовериться в том, что я не сплю, собраться с мыслями и вообще прийти в себя после столь глубоких и противоречивых волнений. Я был счастлив. Брильянты, правда, несколько омрачали мое счастье. Ну что ж: красавица может любить и данайцев, и их дары. К тому же я был уверен в моей дорогой Марселе; у нее есть недостатки, но она любит меня…

— Ангел! — прошептал я, вперив взор в потолок темного коридора.

И тут мне вспомнился взгляд Марселы, тот самый взгляд, который только что показался мне подозрительным; взгляд ее скользнул по кончику моего носа — и мне почудилось, будто это уже не мой нос, а нос Бакбараха. Бедный влюбленный из «Тысячи и одной ночи»! Я вдруг представил себе, как ты бежишь за женой визиря, и она манит тебя, а ты бежишь, бежишь, бежишь, вот ты выбежал из дому на тополевую аллею, а там и на улицу Шорников, и шорники с хохотом бросились избивать тебя. И мне показалось, что коридор Марселы стал тополевой аллеей, а Рио — Багдадом. Да, да! Я выглянул за дверь и увидел на мостовой трех шорников, один из них был в сутане, другой в ливрее, третий в партикулярном фраке; они ворвались в коридор, схватили меня за руки, втолкнули в карету, отец сел справа, дядя слева, кучер вскочил на козлы, и меня повезли в полицию, а оттуда на корабль, который должен был отойти в Лиссабон. Можете себе представить, как я сопротивлялся; но сопротивление мое оказалось напрасным.

Через три дня мы снялись с якоря; я был угрюм и молчалив. Я даже не плакал; у меня опять появилась навязчивая идея… Проклятые навязчивые идеи! На этот раз я намеревался броситься в океан с именем Марселы на устах.

Нас было одиннадцать человек пассажиров: сумасшедший, которого сопровождала жена, двое молодых людей, путешествовавших для собственного удовольствия, четыре коммерсанта и двое слуг. Отец представил меня всему обществу, начиная с капитана, у которого, впрочем, были свои заботы: с ним ехала жена в последней стадии чахотки. Догадывался ли капитан о моем мрачном намерении, предупредил ли его отец, не знаю; во всяком случае, он не спускал с меня глаз. Если капитан сам не мог быть при мне, то отводил меня к своей супруге. Бедная женщина обычно лежала на низкой кушетке и кашляла: по прибытии в Португалию она собиралась показать мне окрестности Лиссабона. Она была не просто худа, а прозрачна; каждую минуту можно было ожидать ее смерти. Капитан делал вид, будто не верит в близкий конец своей супруги, может быть, хотел обмануть самого себя. Я ничего не знал, да и не старался узнать. Что мне было за дело до чахоточной женщины в открытом океане? Мир для меня заключался в Марселе.

Однажды ночью, на седьмой или восьмой день плавания, мне показалось, что я смогу беспрепятственно покончить с собой. Я осторожно поднялся на палубу, но натолкнулся на капитана, который, стоя у борта, всматривался в горизонт.

— Ждете бурю? — спросил я.

— Нет, — отвечал капитан, вздрагивая. — Нет, я наслаждаюсь великолепием ночи; взгляните: она божественна!

Подобный стиль не соответствовал внешности капитана, на вид грубого, чуждого какой бы то ни было сентиментальности. Я удивленно посмотрел на него; он, казалось, развлекался произведенным впечатлением. Взяв меня за руку и указав на луну, он спросил, не думаю ли я сочинить оду к ночи; я сказал ему, что не пишу стихов. Капитан что-то проворчал, отступил на два шага, сунул руку в карман, вытащил довольно-таки измятый листок бумаги и принялся при свете фонаря читать оду в духе Горация, воспевавшую вольность морской жизни. Это были его собственные стихи.

— Как вы находите?

Я сказал ему что-то, не помню что. Капитан крепко пожал мне руку и горячо поблагодарил; он продекламировал еще два сонета и взялся за третий, но тут пришли за ним от жены.

— Сейчас иду, — сказал он и, не торопясь, с чувством прочел третий сонет.

Я остался один; но капитанова муза вытеснила из души моей мрачные мысли, и я отправился спать — ибо сон есть временное подобие смерти. Наутро нас разбудила буря, испугавшая всех, кроме сумасшедшего, который весело прыгал и кричал, радуясь, что дочка прислала за ним карету; как мы потом узнали, причиной его безумия послужила смерть дочери. Нет, никогда не изгладится из моей памяти ужасная фигура умалишенного, плясавшего и певшего среди всеобщей паники под рев бури, его выпученные глаза на искаженном бледном лице, его развевающиеся космы. Иногда он останавливался, воздевал к небу костлявые руки, делал странные знаки пальцами и дико, неудержимо смеялся. Жена не в силах была унять его; она в смертельном страхе молилась всем возможным святым. Наконец шторм начал утихать. Признаюсь: он оказался великолепным успокоительным средством для той бури, что бушевала в моей душе. Мне, мечтавшему о смерти, страшно было глянуть ей в лицо, когда она сама явилась мне.

Капитан с искренним, дружеским участием расспросил меня, не было ли мне страшно, не подвергался ли я опасности, не нашел ли возвышенным разгул стихий. Разговор, естественно, коснулся жизни моряков; капитан поинтересовался, люблю ли я морские идиллии[41]; я чистосердечно признался, что никогда о них не слышал.

— Услышите, — был ответ.

Капитан прочитал мне небольшую поэму, потом еще одну, потом еще пять сонетов, которыми он закончил в тот день свою поэтическую исповедь. Назавтра, прежде чем начать декламацию, он объяснил мне, что только неблагоприятное стечение обстоятельств заставило его стать моряком; его бабка хотела сделать из него священника; он кое-что смыслил в латыни. Не став священником, он остался поэтом, почитая поэзию истинным своим призванием. В доказательство он тут же прочитал мне добрую сотню стихов. Я обратил внимание на одну любопытную подробность: как-то раз его безудержная жестикуляция заставила меня рассмеяться; но капитан настолько был погружен в себя, что ничего не заметил.

Так уходили дни, стихи, волны, а с ними — жизнь жены капитана. Она угасала. Однажды после обеда капитан сказал мне, что больная вряд ли дотянет до конца недели.

— Так скоро! — воскликнул я.

— Она очень плохо провела ночь.