Я купил сладостей для нас обоих, но Капиту отказалась, и мне пришлось съесть их одному. Как видишь, читатель, я с аппетитом поглощал конфеты, несмотря на тяжелые переживания, — быть может, это доказывало совершенство или несовершенство моего характера, сейчас не время разбираться в этом; а моя рассудительная подруга и не притронулась к ним, хотя была большой лакомкой. Ей не понравилась песенка разносчика, песенка, постоянно раздававшаяся по вечерам у нас под окном;

Мотив она уже давно знала наизусть и напевала его, когда мы играли в продавца сластей. Возможно, насмешливые слова вызвали сегодня ее раздражение, ибо немного погодя она сказала:

— Будь я богатой, ты убежал бы из дома, сел бы на пакетбот и отправился в Европу.

Она испытующе поглядела мне в глаза, но, думаю, не прочла в них ничего, кроме благодарности за сочувствие. Я не удивился такому необычному предложению, зная ее дружеское расположение ко мне.

Как видите, в четырнадцать лет Капиту уже приходили в голову смелые мысли, потом, правда, она стала еще изобретательнее. Но действовала она всегда осторожно, ловко, искусно и достигала цели не сразу, а исподволь. Не знаю, понятно ли выражена моя мысль: я имел в виду, что, осуществляя свои далеко идущие планы, Капиту проявляла терпение, практичность, хотя и пользовалась самыми необычными способами. Вряд ли, например, задумав отправить меня в Европу, она просто посадила бы меня на пакетбот, ей скорее пришло бы в голову разместить на всем протяжении пути небольшие каноэ, и, якобы желая посетить крепость Лаже, я добрался бы по этому плавучему мосту до Бордо, а мать, стоя на берегу, тщетно ожидала бы моего возвращения. Таков был характер у Капиту; поэтому не удивляйтесь, что она не поддержала моего намерения открыто возражать против отъезда в семинарию и предложила другой путь: действовать осмотрительно, попытаться привлечь всех на свою сторону; она стала припоминать, кто бы мог оказаться нам полезным. Дядя Косме дорожит своим покоем и, хоть не одобряет моего посвящения в сан, пальцем не шевельнет, чтобы ему воспротивиться. Лучше обратиться к тете или к падре Кабралу, он пользуется большим авторитетом, но священник ни за что не выступит против церкви; разве только признаться ему, что у меня нет склонности.

— Признаться ему?

— Да, но тогда мы выдадим себя, лучше сделать по-другому. Жозе Диас…

— Что Жозе Диас?

— …может заступиться за нас.

— Но ведь он же сказал…

— Не важно, — ответила Капиту, — теперь заговорит по-другому. Он тебя очень любит. Главное, держи себя уверенно. Прояви свою волю как будущий хозяин дома. Дай почувствовать приживалу, что недоволен им. Но не забудь и похвалить его, он падок на лесть. Донья Глория считается с ним, но важнее всего то, что, желая угодить, он станет защищать твои интересы горячее, чем кто-либо.

— Я этого не думаю, Капиту.

— Тогда отправляйся в семинарию.

— Ну, нет.

— Хуже ведь не станет, если мы попробуем. Послушайся меня. Вдруг твоя мать переменит решение; а если нет, предпримем что-нибудь другое, обратимся хотя бы к падре Кабралу. Помнишь, как два месяца назад ты первый раз попал в театр? Донья Глория никак не отпускала тебя, Жозе Диас не осмелился настаивать, но ему хотелось посмотреть спектакль, и он разразился огромной речью, помнишь?

— Да, он сказал, что театр — школа нравов.

— Приживал разглагольствовал до тех пор, пока твоя мать не согласилась и не купила билеты вам обоим… Пойди к нему, попробуй заручиться его поддержкой. Послушай, скажи, что согласен изучать право в Сан-Пауло.

Я даже вздрогнул от радости. Сан-Пауло — легкая временная перегородка вместо вечных, капитальных стен духовной семинарии! Я обещал поговорить с Жозе Диасом, как мне советовала Капиту. Она повторила свои наставления еще раз, потом проверила, все ли я усвоил и не перепутал ли чего-нибудь. Мы условились, что я поговорю с приживалом вежливо, но настойчиво. Я так долго задержался на всех этих подробностях, чтобы вы лучше поняли, какова была моя подруга в утро своей жизни. Потом вы увидите и вечер ее; а утро и вечер составят день, как при сотворении мира, когда за первым днем последовало еще шесть.

Когда я возвращался домой, уже темнело. Я торопился, но продолжал на ходу обдумывать предстоящий разговор с приживалом, пытаясь найти нужный тон, холодный, но благожелательный. Мне захотелось проверить, хорошо ли звучит моя речь и соответствует ли она наставлениям Капиту, и я произнес вслух: «Мне необходимо поговорить с вами завтра. Назначьте место». Я проговорил эту фразу очень медленно, особенно выделив слово «необходимо». Получалось чересчур сухо, даже резко, что, по правде говоря, совсем не подобало мальчику, обращающемуся к пожилому мужчине. Но ничего другого не приходило на ум.

Наконец я решил, что слова не так уж плохи, нужно лишь сказать их помягче. И повторил все сначала, но уже как просьбу. Надо было остановиться где-то посредине, заговорить не слишком грубо, но и не слишком робко. «Капиту права, — подумал я, — дом принадлежит мне, а Жозе Диас всего-навсего приживал… Пусть он поможет мне и расстроит планы моей матери».

Я поднял глаза к небу, покрытому тучами, но меня не интересовало, ясное оно или пасмурное. Помощи и совета искала моя душа у неба. И я торжественно сказал:

— Обещаю прочесть тысячу раз «Отче наш» и тысячу раз «Богородицу», если Жозе Диас избавит меня от семинарии.

Астрономические цифры. А я и так уже был в долгу перед богом. Недавно я поклялся повторить двести раз «Отче наш» и двести раз «Богородицу», если в день святой Терезы не пойдет дождь. Погода в тот день стояла чудесная, но молитвы я так и не прочитал. С детских лет я обращался к богу со всевозможными просьбами, обещая молиться, если желания мои исполнятся. Но потом забывал об этом, и молитвы постепенно накапливались. Двадцать, тридцать, пятьдесят… Потом они стали исчисляться сотнями, и вот теперь — тысяча… Так подкупал я божественное провидение, каждый раз учитывая прежний долг. Нелегко бороться с природной ленью, если жизнь ни разу не проучила тебя! Небо оказывало мне милость, и я откладывал расплату. В конце концов я совершенно запутался в расчетах.

— Тысячу, разумеется, тысячу, — шептал я.

Ведь на этот раз все мое дальнейшее существование зависело от воли творца. Тысяча — подходящая сумма, чтобы рассчитаться за прошлые долги. Рассердившись на мою забывчивость, господь может и отказаться внимать мне за меньшую плату… Если ты человек серьезный, читатель, тебе, наверное, давно наскучили мои детские треволнения, — быть может, они даже кажутся тебе нелепыми. Возвышенного в них мало. Я долго придумывал, как бы погасить свой долг. Другого средства, чем прочесть молитвы и облегчить этим свою совесть, я не нашел. Ни один знаменитый обет, о которых рассказывали старые рабыни-негритянки, не устраивал меня: заказать сто месс, проползти на коленях по холму Славы, отправиться в святую землю… Трудно взбираться в гору, обдирая колени. Святая земля очень далека. А обязавшись заказать сто месс, я рискую заложить душу…

На веранде я встретил тетушку Жустину. Она подошла ко мне и спросила, где это я пропадал.

— Заговорился с доньей Фортунатой и совсем забыл о времени. Уже поздно? Мама спрашивала, где я?

— Да, спрашивала, но я сказала, что ты у себя в комнате.

Такой ответ изумил меня. Тетушку трудно было назвать двуличной, она всегда прямо говорила Педро все, что думала плохого о Пауло, а Пауло — что думала о Педро; но столь откровенное признание во лжи оказалось для меня новостью. Тетушка Жустина была худая и бледная женщина лет сорока, с тонким ртом и любопытными глазами. Она доводилась кузиной матери и дяде Косме и занимала в нашем доме зависимое положение — мать нуждалась в компаньонке и предпочитала родственницу чужим.