В конце концов я нашел безымянную могилу и назначил ее твоей, чтобы пролить над ней слезы, которые сберегал до этого момента.

Вот о чем я думал: «Кто последним закрыл тебе глаза? По праву сделать это должен был я – я, который часто убивал тебя во время наших детских игр, топил тебя в озере, сталкивал со стога сена или нашептывал тебе страшные истории о привидениях в полночь, пока ты спал, так что ты просыпался бледным и обглоданным тенями.

Кто прикрывал глаза ладонью, чувствуя, как перехватывает у него горло при виде твоего закутанного в саван тела? Это должен был сделать я.

Кто окропил твою могилу вином, молоком, медом и усыпал цветами? И это право тоже принадлежало мне, который так часто воровал с тобой яблоки и пил коровье молоко из твоих сложенных ковшиком ладоней.

Кто плакал над местом твоего упокоения? Эти слезы принадлежат мне. Кто вернулся на следующий день, чтобы лечь на теплую землю и обнять тебя, прижимаясь увлажнившейся щекой к тому месту, где в глубине покоилось твое лицо?

Увы, это был не я.

И что мне делать теперь? Что я могу дать тебе? Поэму? Маленькую шуршащую стопку ласки, которую ты не сможешь ощутить, и слезы, которые ты не сможешь попробовать на вкус. Я прошел этими запутанными дорогами только для того, чтобы просто сказать: я люблю тебя, и мне невыносима мысль о том, что я лишился твоей любви.

Домой я вернулся с пустыми руками, еще беднее, чем был, и без твоих останков. Я плыл по Черному и Мраморному морям, через Фракию и Киклады, на своей собственной любимой парусной лодке. В конце концов мы вышли в Адриатику, после чего спустились вниз по рекам По и Минчо. Именно по ним мы и добрались до Сирмионе, оставив позади океанский берег, на который без устали накатывались пенные волны, бившие, словно камнями, в натруженный нос моего суденышка.

Вместо твоих останков я привез домой пустую оболочку своей любви к Клодии. Она все еще сильна, сильнее тел живых и красивых женщин. В Вифинии я заинтересовался Кибелой, поскольку на родной земле ее культ пользуется намного большим влиянием, нежели в Риме. Я провел параллели и обнаружил большое сходство между Кибелой и Аттисом, Клодией и собой. Стоя на краю утеса над океаном, я мысленно набрасывал очередную поэму, в которой Аттис одумался после того, как кастрировал себя в порыве бешеной страсти, и, выйдя на берег моря, стал (я меняю форму глагола на «стала», что вызывает во мне мучительную горечь) оплакивать свою потерю. Кибела, разумеется, не собиралась щадить ни одного из своих евнухов и вскоре послала своего льва, дабы загнать бедного Аттиса обратно в глухие дебри Иды[180].

Аналогичным образом и любовь к Клодии пригнала меня обратно в Рим. Она имеет неограниченную власть над моим mentula[181]; как и у Аттиса, мое состояние необратимо.

Тем не менее она по-прежнему призывает меня к себе, когда остальные поклонники ей прискучивают, а иногда, как мне кажется, еще и для того, чтобы потешить себя моей болью. Я до сих пор полагаю, что от этого ее чувства обостряются. Она – настоящий вампир! Ее тяга к жизненным сокам мужчин и чувствительным частям их тел поистине ненасытна! Встречаясь с людьми на улицах, я спрашиваю себя: «Ну, что, пришла твоя очередь? Ты следующий? Или ты уже побывал у нее?»

Единственное, что утешает меня, – это слух о том, что Целий дал ей от ворот поворот, что случилось впервые. Он обернулся змеей и больно укусил ее. Нам всем было известно, что некоторое время Целий занимался каким-то темными египетскими делишками; мы знали, что его амбиции намного превосходят наши. Но я никогда не думал, что ему удастся то, на что никогда не отважусь я: отплатить Клодии той же монетой.

После того как Целий бросил ее, Клодия обезумела. Только этим я могу объяснить тот чудовищный просчет, который она допустила.

Я был удивлен до чрезвычайности, когда понял: Клодия неспособна смириться с мыслью о том, что ею пренебрегли. Любила она или нет, но привилегия расставаться со своими любовниками до сих пор принадлежала ей одной. А теперь весь Рим знал о том, что Целий хладнокровно отверг ее. К личному унижению примешивалась и политика: оказалось, что он тайно злоумышлял вместе с Помпеем против ее чересчур обожаемого братца.

Целий съехал из апартаментов в доме Клодии, не заплатив ни гроша, чем выказал ей свое презрение. Но он оказался недосягаем для нее: не могла же она лично отправиться за ним. Даже пребывая в ярости, она не желала терпеть публичное унижение, гоняясь за ним по городу. Вместо этого она возжаждала его крови, обвинив его в заговоре с целью отравить ее или обманом лишить собственности, а также в подготовке убийства посланника и провокации мятежа в Неаполе. Она выпустила в него несколько стрел, надеясь, что хотя бы одна поразит его и рана окажется смертельной.

Но дело Клодии против Целия обернулось против нее же самой. К несчастью для Клодии, обвиняемый пленник обратился за защитой к Цицерону. Никто и подумать не мог, что столь великий человек согласится взяться за это дело, поскольку Целий, бывший протеже и любимец Цицерона, уже однажды обманул его, присоединившись к клану Клодии. Но Цицерон поступил вопреки ожиданиям, причем решиться на это, скорее всего, его подтолкнула жгучая ненависть к Клодию, который в прошлом году изгнал его из Рима, позаботившись о том, чтобы дом его разграбили в его отсутствие.

Узнав о том, что Цицерон назначен представителем защиты, Клодия впервые в жизни содрогнулась и затрепетала.

Я вернулся из Вифинии в самый разгар этого фурора.

От моего внимания не укрылось, что суд должен был состояться в первые дни игр, посвященных Великой матери Кибеле.

Укрывшись в задних рядах многочисленной толпы, я наблюдал за процедурой судебных слушаний. Я прекрасно понимал, что поступаю мелко и недостойно, но поделать с собой ничего не мог. Я оказался в двадцати ярдах от Клодии и ее представителя, которые сидели в переднем ряду амфитеатра, кругами расходившегося от площадки в центре. Давненько я уже не наблюдал свою любовницу с такого расстояния, и меня поразило загнанное, испуганное выражение ее лица. Она ничем не показала, что узнала меня.

Появился Целый, надушенный и прилизанный. Над его мягкой верхней губой блестели капельки пота. Клодия отвела взгляд и ни разу не посмотрела в его сторону во время пяти длинных обвинительных речей, которые должны были очернить его с ног до головы.

А потом, на второй день, свое место перед семьюдесятью пятью судьями и председательствующим магистратом занял Цицерон. Зрители испустили дружный вздох в ожидании уколов его язвительного языка. И они не остались разочарованными.

Но сначала им довелось пережить удивление.

Вместо Целия на скамье подсудимых оказалась Клодия. Цицерон сполна воспользовался представившейся ему возможностью. Взяв на вооружение искусные намеки, которые с восторгом принимает римская публика, обладающая богатым воображением, он ополчился на весь клан Клодиев. Его красноречие не знало границ. Цицерон оказался настоящей лисой в курятнике. Он мертвой хваткой вцепился в Клодию и ее братца!

«Как смеет Клодия, сама весьма сведущая в этом деле, обвинять кого-либо еще в попытке отравления?» – гремел Цицерон, и слушатели прикрывали понимающие ухмылки ладонями. Я заметил, как Клодия, на которую были устремлены взгляды всех присутствующих, выдавила бледную улыбку.

Мне вдруг стало дурно. Я вспомнил, как смеялся над слухами о том, что это она отравила собственного мужа. И сейчас я впервые услышал, что их приняли всерьез. Тот факт, что Цицерон открыто намекнул на возможность убийства, не боясь наказания за клевету, навел меня на мрачные мысли. Неужели я занимался любовью с убийцей? Мне показалось, что все напомаженные головы повернулись в мою сторону, чтобы взглянуть на глупого и доверчивого поэта – на меня. Но я ошибся: их внимание привлекло появление очередного свидетеля.