Рабино находился у себя в клетушке, заменявшей ему аптеку, когда прибыл посланец от Венделина. Сосии нигде не было видно. С того дня, как он вернулся домой и обнаружил пепел их ketubba, летающий над кухонным столом, выкипевшую досуха кастрюльку над очагом и разбитую в щепки дверь, в которой безжизненно болтался замок, они заключили молчаливое соглашение, стараясь не попадаться друг другу на глаза. Дом выглядел так, словно подвергся жестокому разбойному нападению. Он принялся несуетливо и молча убирать следы ее гнева. Найти замену травам и порошкам, которые она уничтожила, было нелегко, но он ни словом не упрекнул Сосию. Он по-прежнему не мог считать себя пострадавшей стороной.

Открыв недавно починенную дверь, Рабино устало взглянул на мальчишку, стоявшего снаружи. Его вдруг ужасно расстроила мысль, что еще никто и никогда не приходил к нему домой с хорошими новостями. Разница заключалась лишь в тяжести заболевания, весть о котором приносил с собой очередной стук.

– Дамасская чума, служанка подцепила ее у моряка, – задыхаясь, выпалил мальчишка. – Она говорит, что ее укусил какой-то жук, но мы-то знаем, что она все ночи проводит в Арсенале[176]. А уж хозяйка заразилась чумой от нее.

Рабино вопросительно приподнял бровь.

– Служанка начала кашлять за завтраком, а потом сразу поднялась к себе наверх.

Рабино налил запыхавшемуся мальчишке стакан воды.

– Что случилось со служанкой? – спросил он.

– Мрак и ужас. Она как будто угодила в зубы огромному суккубу[177]. Ее рвало, она кричала не своим голосом, а по всему телу у нее лопались здоровенные нарывы, а уж вонь стояла такая, что чувствовалась за милю…

– Но она выжила?

– Нет, конечно, это же дамасская чума. Но мой хозяин говорит, чтобы вы пришли в любом случае. Она для него – весь свет в окошке. И правда, хозяйка у нас – мягкая, как масло, и мне будет жаль, если ее увезут из дома в деревянном ящике.

Мальчишка вытащил из рукава кошель и положил его прямо в мягкую пыль на рабочем столе Рабино. Рядом с ним он пристроил печатный лист бумаги с изящной вязью букв.

– Венделин фон Шпейер, – прочел вслух Рабино. – La prima stamperia do Venezia[178].

«Немец, – подумал он. – Только немец способен заплатить доктору авансом». По адресу он понял, что тот живет не в Fondaco dei Tedeschi, значит, он женат на венецианке. Campo San Pantalon: пятнадцать минут ходьбы.

О дамасской чуме ходили самые невероятные слухи, но, в сущности, она представляла собой обновленный вариант хорошо знакомого, старого и смертельного врага. Перспектива увидеть, как еще одна невинная душа расстанется сегодня с жизнью, привела Рабино в отчаяние. У него не было надежного средства лечения этой болезни, он мог предложить лишь несколько камней и трав, дабы облегчить страдания тех, кто самостоятельно боролся за жизнь. Но при этом понимал он и то, что уже одно его появление вселит надежду в несчастного супруга… супруга, который так сильно любил свою жену… И еще Рабино знал, что, стоит ему войти в комнату, как при виде него бедняга хотя бы ненадолго отвлечется от своей душевной муки.

Скорее всего, типограф-немец в жизни не разговаривал с евреем и наверняка свято верил в то, что они поедают крайнюю плоть своих сыновей. Пожалуй, он даже не представляет, как выглядит Рабино. Он будет испытывать отвращение и в то же время не сможет сдержать любопытство. Но вежливое, потому что немцы всегда корректны, и этот фон Шпейер будет наблюдать за ним уголком глаза, однако Рабино все равно прочтет по его лицу, что его терзают дурные предчувствия оттого, что еврей прикасается к его любимой жене. Но, тем не менее, даже такие мысли на несколько мгновений принесут несчастному облегчение, пока Рабино станет осматривать женщину. Если она находится на последней стадии, он ничего не сможет сделать. Она, наверное, уже не чувствует боли. Он сообщит об этом мужу; ему не поверят – «Лживый еврей!» – или оскорбят. Он начнет пятиться к двери, уклоняясь от швыряемых в него предметов и оскорблений его предков.

Но когда Рабино вошел в спальню Венделина, типограф – высокий светловолосый мужчина – всего лишь оторвал взгляд от лица жены, пребывавшей без сознания. Тем не менее он крепко пожал Рабино руку со словами: «Спасибо вам, господин, спасибо за то, что пришли. Я буду благодарить Господа за ваше искусство и сострадание. А сейчас я оставлю вас, чтобы вы без помех могли исполнить свою работу». Он поднялся на ноги и подошел к столу, где начал судорожно что-то писать.

Рабино постарался справиться со своим изумлением и перенес все внимание на жену. Его вдруг охватило яростное желание помочь этому мягкому и доброму мужчине. Он положил ладонь на лоб женщины, и глаза ее моментально распахнулись, как у куклы. Зрачки ее повернулись в сторону мужа, который продолжал писать, сидя к ней спиной; в это мгновение у нее вырвался вздох, и комнату окутало облачко окрашенного нежностью дыхания, связав всех троих невидимыми, но прочными, как муслин, узами.

«Это – не чума, это – любовь», – подумал Рабино. Он не стал отгонять от себя мысли, навеянные увиденным. «Быть может, Сосия тоже питает к кому-нибудь такие же чувства. Да и сам я всю жизнь хотел изведать их».

Раскрыв свой мешок, он достал оттуда камни.

Рабино приподнял простыню, прикрывавшую тело женщины, и ему показалось, что благоуханный порыв воздуха окутал ее невидимым коконом, потому что язвы начали засыхать и затягиваться с поразительной быстротой. Очередной нарыв свернулся и осыпался сухими струпьями буквально у него на глазах. Он ощутил жар, исходящий от ее тела.

«Она борется за жизнь, – подумал Рабино, – потому что не может вынести страданий своего мужа. Она любит его сильнее собственной красоты. Именно ради него она готова жить дальше, пусть даже обезображенная и ослабевшая, что затянется на очень долгое время. Такая любовь, – сказал он себе, – должна иметь право на жизнь. Ах, если бы я только смог помочь ей!»

Понимаете, я решила, что умерла. В смерти я была бледной, как стена, и покрытой красными пятнами. Я даже видела свое лицо, потому что мне казалось, будто я парю где-то в вышине, откуда смотрю вниз и вижу своего мужа, который со слезами на глазах склонился надо мной. Очень странно, что я все это видела, ведь я помню, как после ухода доктора он протянул руку и закрыл мне глаза.

В ушах у меня звучали птичьи голоса, я слышала воркование голубей и чириканье воробьев за окном.

Муж очень долго сидел рядом с моим телом, держа меня за руку. Мне показалось, что он хочет силой воли вернуть меня к жизни, несмотря на то, что наделал. Но какая-то часть меня считала, что он лишь изображает скорбь ради новой служанки и доктора-еврея. Хочет, чтобы они увидели слезы у него на глазах.

Из комнаты до меня не доносилось ни звука, но я видела, как дрогнула дверь. В замочной скважине мелькнуло что-то розовое: со своего места в вышине я по-прежнему различала даже мельчайшие подробности. Поэтому я поняла, что это мой маленький сын дергает дверь, требуя, чтобы его впустили. Иногда он прижимался глазом к замочной скважине, иногда просовывал в нее палец, а иногда наваливался на нее всем телом.

Но муж продолжал неподвижно сидеть рядом со мной, и губы его сложились трубочкой, словно он выл от боли. Я почувствовала, как поднимаюсь еще выше. С этого момента я перестала слышать что-либо, у меня в ушах звучал лишь неумолчный шум, словно рев огня, поэтому я не могу сказать, издавал ли он какие-нибудь звуки.

А потом, наконец, он закрыл рот и отпустил мою руку. Подойдя к двери, он впустил в комнату нашего сына, который, это было ясно, никак не ожидал такого подарка, потому что упал, едва переступив порог, и я почувствовала лишь сотрясение воздуха.