Сосия ткнула большим пальцем в слово «девственница». Она вдруг вспомнила, как на бледном лице Рабино выступил пот, когда он осквернил свою веру, подписав документ, и тем самым навлек на себе бесчестие. Быть может, именно поэтому их ketubba лежал в ящике, а не висел в рамочке на стене, являя собой освященный символ брака, как было в обычае в других еврейских семействах. В день их свадьбы он уже знал, что она – не девственница, потому что сам изнасиловал ее, хотя и не догадывался о том, насколько глубоко и страшно она была изнасилована до него. Взяв документ в руки, она уже не сомневалась, что Рабино не сможет наказать ее за его уничтожение, потому что бумага никогда не была по-настоящему священной. Она подозревала, что чувство вины, которым он терзался, вынудит его простить ее; муж, в чем не было сомнения, беспокоился о ней сильнее, чем любил себя самого. Она же полагала это странное смиренномудрие достойной презрения слабостью.
– Кто ты такой, чтобы запирать меня в доме, господин муж? – насмешливо проговорила она вслух.
Что ж, сейчас она уничтожит их брачное свидетельство, прибегнув к ритуалу, которого оно заслуживает. Она приподняла занавески Ковчега, распахнула его позолоченные дверцы и вынула оттуда yad, указку, используемую при чтении Торы. На одном конце небольшого серебряного жезла располагалась крошечная человеческая кисть с вытянутым указательным пальцем. Касаться Торы нечистой человеческой кожей было запрещено, поэтому Рабино пользовался указкой, когда читал вслух священные тексты.
И вот теперь Сосия принялась полосовать их брачное свидетельство церемониальной указкой. Золотым пальцем она попыталась выцарапать глаза нарисованным маленьким фигуркам, а потом провела ею по диагонали через весь документ. На словах и рисунках появились рубцы и царапины. На стол посыпались крошечные чешуйки темперы. Но сам материал, из которого был изготовлен ketubba, остался неповрежденным – он был толстым и плотным, почти как кожа. Сосия не могла избавиться от душившего ее бешенства, пока документ сохранял свою самодовольную целостность.
На нее вновь нахлынула волна ярости. Она попробовала разорвать ketubba руками, отчего волосы ее темными космами разметались вокруг головы, став похожими на рябь на непригодной для питья, жесткой воде. Ей казалось, что, уничтожив брачное свидетельство, она даст выход гневу, сжигавшему ее изнутри. Она вдруг сообразила, как это можно сделать, и перестала царапать бумагу указкой.
Она знала, что в числе прочих реликвий Рабино хранит и maghen kemp, небольшой инструмент, по форме напоминавший декоративный топорик, используемый в церемонии обрезания. Найти maghen kemp не составило труда, он лежал, хвастливо завернутый в бархат. До сих пор ей не доводилось держать его в руках, и она удивилась его тяжести, которая изрядно оттянула ее правую руку, словно требуя, чтобы Сосия отказалась от своих намерений. Но гнев заставил ее отбросить всякую осторожность.
Левой рукой она подняла брачное свидетельство к свету, падающему из окна, а правой медленно провела топориком по его середине, разрезая ketubba напополам. Стон металла, рвущего веленевую бумагу, заставил ее наконец остановиться. Он прозвучал как предсмертный вопль умирающего животного, донесшийся из дальней комнаты.
Она швырнула maghen kemp на пол. Какие же они бесполезные, подумала Сосия, эти маленькие игрушки мужчин! Как же они носятся со своим небольшим кусочком плоти, который располагается у них между ног, показывая, как боятся и как обожают его, отрезая и карая его. В самом этом акте было что-то непристойное. Женщины, решила она, не изобретают подобных ритуалов. Их половые органы никогда не выставляются напоказ, оставаясь интимными настолько, насколько того желает их владелица. Ни одна женщина не хвасталась ими; наоборот, они скромно держат их при себе, используя лишь в качестве вместилища для тех мужчин, которые желали войти туда, испытав длину и напор своего жезла. Ни один из ее любовников никогда не отпускал замечаний по поводу интимных частей ее тела. Они ограничивались лишь благодарными комментариями, выражавшими степень того удовольствия, которое они получили, когда их члены оказывались внутри нее. И как часто ей самой предлагали восхититься длиной, розовым цветом или даже наклоном одного из них; требовали, чтобы она придумывала поэтические фразы, дабы воспеть их…
Сосия положила куски своего брачного свидетельства на стол. Затем она взяла тонкую восковую свечу, подожгла ее от углей в очаге и поднесла огонек к обрывкам бумаги. Пергамент сморщился, словно плавник, и медленно занялся, распространяя запах горелого мяса. Сосия решила, что это – то, что нужно. Пламя погасло, испачкав стол черными пятнами копоти и оставив после себя кучку невесомого серого пепла.
Но возбуждение не проходило, а зуд между ногами стал и вовсе нестерпимым. Она отправилась на кухню, чтобы заварить травы, которые оставил ей Рабино. Пока вода закипала, она открыла банку, в которой Рабино хранил их ежегодную ренту – восемь дукатов, – и пересыпала их себе в рукав.
Тяжесть монет напомнила ей о Фелисе, который никогда не платил ей, ни деньгами, ни тем, что было ей по-настоящему нужно, – комплиментами. Сейчас она пойдет в «Стурион» и найдет его. И плевать, что она вспотела после трудов неправедных, а Фелис очень не любит, когда от нее исходят обыденные человеческие запахи.
Ощутив укол боли в животе, она вдруг сообразила, что визит ее вряд ли будет сочтен желанным, поскольку приглашения она не получила, а причиной этого стал тот факт, что она была не единственной любовницей, навещавшей Фелиса в Locanda. Наверняка на кровати под ним лежала и другая женщина, которая так же видела, как он смотрит на нее сверху вниз, ощущала, как его тело напряженно движется в ней, и слышала, как он судорожно стонет, изливаясь в нее. Она увидела своих соперниц; все они, без сомнения, были блондинками, тогда как сама она оставалась брюнеткой, и пальцы их отличались мягкостью, в то время как у нее они были очень твердыми.
Надевая накидку и башмаки, Сосия дала волю своему воображению. Быть может, даже сегодня утром Фелис провел время с прекрасной хозяйкой гостиницы. Сосия представила, как он развязывает тесемки ее зеленого атласного платья и накрывает ладонями ее мягкие большие груди, любуясь отметинами, которые оставляют его холеные пальцы с безупречными ногтями. Потом его руки медленно скользят ниже и ложатся ей на бедра, после чего он резко разворачивает ее и притягивает к себе, входя в нее. Быть может, в этот самый момент он звонит в колокольчик, призывая коридорного, по-прежнему терпеливо двигаясь в ней. Когда же мальчишка приходит на его зов и растерянно замирает в дверях, он манит его к себе, задирает ему тунику и высвобождает из штанов его маленький член. Не меняя своего волнообразного ритма, он берется за маленький розовый хоботок, притягивает коридорного ближе и вдруг с чрезвычайной ловкостью отступает на шаг и направляет мальчика туда, где только что находился сам. Женщина, убаюканная до бесчувствия, благодарно улыбается в знак того, что оценила замену, и продолжает выгибаться, ровно и мягко, совсем как раньше. И только когда мальчик содрогается и изливается в нее, Фелис оттаскивает его в сторону и вновь занимает его место. Мальчик, обессиленный, опускается на пол, глядя, как Фелис и его любовница завершают акт.
А потом Катерине ди Колонья, в отличие от Сосии, будет позволено приласкать и поцеловать Фелиса в мягкие и нежные, покрытые легким пушком уши.
Картина, представшая перед внутренним взором Сосии, огорчила ее до чрезвычайности, но и возбудила одновременно, так что дыхание ее стало прерывистым и хриплым. Ей захотелось со всех ног броситься в «Стурион», чтобы как можно быстрее оказаться там, на месте происшествия, где столь вольготно разгулялось ее воображение. С нею Фелис никогда не проделывал таких восхитительных штучек! Но потом она вспомнила, что сегодня среда и что у нее имеются более неотложные дела.
