Более того, его замысел с самого начала оказался ущербным, это его решение писать мне письма, я имею в виду. Не было никакого смысла писать их, потому что я жила в его душе, а он – в моей. Мы с ним так часто обменивались взглядами, что нам не было нужды разговаривать. Не было никакой необходимости марать бумагу чернилами, словно я жила отдельно и вдали от него. Ему достаточно было улыбнуться, и я бывала рада; стоило ему вздохнуть, и я чувствовала, как воздух улетучивается из моей собственной груди.

Поэтому он поступил неправильно, принявшись писать свои письма, даже когда в самом начале они искрились любовью. Я отношу это на счет его привязанности к книгам и печатным словам. «Это довело его до крайности, – говорила я себе, – так что теперь он забывает о том, что есть прекрасные вещи, которые нельзя облечь в написанные предложения».

Я побывала (втайне от него, разумеется – теперь у нас появилось столько секретов друг от друга!) на проповеди священника, который говорил, что книги – плохие, и, хотя с головой у святого отца не все в порядке и он полон ненависти (и поэтому не может считаться настоящим Божьим человеком), мне показалось, что кое в чем он прав.

Он говорит, что мой муж не должен печатать эти книги о любви. Подобным вещам следует таиться у каждого из нас в груди. Разве там они не становятся чище? Или искреннее? Любовь, выраженная словами, несет на себе пятно человека, говорит он, а потом поджимает губы, и лицо его становится похожим на выходное отверстие моего кота.

И тогда я думаю: «Почему бы Церкви – в лице фра Филиппо, например, – не ополчиться на ведьм?» Разве мы когда-нибудь слышали, чтобы он обличал то, чем занимаются в каждом переулке Венеции? Почему именно книги, когда едва треть из нас умеет читать? Совершенно очевидно, этот человек беспокоится не о спасении душ, а о том, чтобы завоевать их, дабы они преклонялись перед ним. Если бы он читал проповеди против ежедневного колдовства, против наших маленьких ритуалов, на него никто не обращал бы внимания. Неужели вы и впрямь думаете, что люди откажутся от предрассудков, которые вносят разнообразие в их жизнь? Ни за что! Публика отнюдь не тяготится отсутствием книг. Их и так слишком много в Венеции. А обычные, простые люди не могут себе позволить купить их. С таким же успехом фра Филиппо может потребовать от них отказаться от золотых тарелок с фазанами, с которых едят аристократы. И потому толпа с такой готовностью ополчилась на книги. Это не стоит людям ровным счетом ничего, зато дает удовлетворение от чувства праведного гнева. Они буквально лопаются от гордости при мысли о том, что совершают доброе дело. Совсем как мой муж и его любовные письма.

Он ведет себя так, словно оказывает мне величайшее одолжение тем, что пишет их. Мне же полагается быть смиренной и довольной, как слон. Клянусь, бывают дни, когда он ненавидит меня, потому что я терпеть не могу его драгоценные ящики и то, что из них выходит.

В самый первый раз я едва заставила себя пойти туда – то есть к бюро. Когда я проснулась и обнаружила его записку у себя на подушке (которая была очень краткой и гласила: «Загляни в выдвижной ящичек бюро!»), мне надо было притвориться, будто я не заметила ее. Я могла бы сказать, если бы он спросил, что ее украл кот или ветер подхватил и унес куда-то. Но я боялась этого своего нового мужа, которому, похоже, кусок дерева был куда дороже, чем я.

Когда я проснулась, он еще не вышел из дома, и я сразу догадалась, что он стоит и прислушивается внизу, посему не стала медлить. Я выпрыгнула из постели так быстро, как только смогла, и, словно привидение, прямо в ночной рубашке, отправилась в комнату, где он держит свое бюро. Один из выдвижных ящичков был самую чуточку приоткрыт, словно глаз, который подмигивает, но не очень умело. Мне не хотелось дотрагиваться до него больше необходимого. Увидев кусочек кремовой бумаги, я выхватила письмо из ящика, словно кот, ловящий воробья.

После этого я чуть ли не бегом выскочила из комнаты. Мне не хотелось читать письмо, пока бюро смотрело на меня. Да, письмо было хорошим, но ничто не могло утешить меня после такого способа его доставки.

Следующее его письмо тоже оказалось милым, еще одно – уже не настолько, а вот последнее…

Сегодня утром, перед тем как уйти, он вытащил меня из постели и крепко поцеловал в губы.

Едва он ушел, как я выскочила в коридор, расставила руки в стороны и принялась кружиться на одном месте, словно осьминог в море, пока горечь его поцелуя не слетела с моих губ. Мне хотелось прогнать свои страхи тем способом, к какому я всегда прибегала в детстве.

– Ты всегда… – говорит он мне теперь.

Когда он начинает с этих слов, я теряюсь. Нет смысла отрицать все те ужасные вещи, в которых он меня обвиняет.

– Ты всегда все делаешь хуже, чем оно должно быть, – говорит он. – Почему ты не обнимешь меня и не поцелуешь? Вечно мне приходится самому ползти к тебе на коленях.

Я слишком испугана, чтобы сказать: «Мне страшно». В его глазах нет любви, а лишь холодный блеск, как бывает, когда на свет выныривает лезвие ножа.

Я чувствую, как он берется за оружие, чтобы начать против меня военные действия. Но сначала он лишь тихо обороняется. Он говорит мне:

– Ты всегда отмахиваешься от того, в чем сама виновата.

Если я молчу, ему кажется, что враг – то есть я – становится сильнее. (Это неправда, естественно. Против его ярости я чувствую себя слабой, как котенок.) Потом он находит в себе злобное недовольство, и я начинаю бояться того, что он скажет дальше. Его слова будут безжалостными. Поэтому я выхожу из комнаты, если могу, ведь его оружие готово причинить мне боль, а залечить нанесенные им раны будет очень непросто. Он же говорит, что больше всего ненавидит, когда я выхожу из комнаты.

А теперь настал черед самого плохого: враждебность распространилась на наши акты любви. Я думаю, что он приходит в нашу постель только для того, чтобы доказать: он по-прежнему остается моим мужем и больше никто не может иметь меня. Он похож на ребенка, которому надоела игрушка, но который начинает кричать, как резаный, если кто-нибудь посмеет прикоснуться к ней. Он по-прежнему каждую ночь любит мое тело, но я думаю, делает он это для того, чтобы продолжить спектакль и сохранить видимость спокойствия там, где раньше каждый день жила радость.

«Спасибо тебе», – говорим мы после. Я – ему, а он – мне, словно мы друзья, которые оказали друг другу услугу. Быть может, это – немецкий способ любви, и теперь он вылез наружу.

Он откидывается на спину, и в глазах его и на губах читается зевота. Таким образом, думаю я, он дает мне понять, что хочет спать и что я должна лежать тихо, не приставать к нему с поцелуями и не брать его за руку, чтобы он не думал, будто мне нужно что-то еще. Если я глажу его по голове, он не мурлычет от удовольствия, как бывало раньше. Он лишь замирает в напряженном молчании.

А потом он лежит неподвижно, не прикасаясь ко мне. Он не спит и потому слышит, как я глотаю слезы, когда они подступают мне к горлу. Мне кажется, что он хочет попробовать мою боль на вкус, медленно и со смаком, как вино. Словно намерен потешить свою гордость тем, что я хочу его, а он меня – нет. Когда он слышит, как я давлюсь рыданиями, то спустя долгое время негромко, словно боясь заговорить ясным голосом, спрашивает: «Я сделал что-то плохое, что причинило тебе боль?»

Что я могу сказать? Неужели ему действительно нужен ответ – или он просто издевается надо мной? Пытается разбередить мою боль, чтобы она стала еще сильнее? Мне становится стыдно, я чувствую себя глупой, обездоленной и разоблаченной. Неужели все настолько плохо, что он больше меня не хочет? Я начинаю перечислять то, что в нем есть хорошего: он добрый, он любит нашего сына, он много работает, он никогда не поднимает на меня руку…

Я презираю себя за подобные мысли и говорю себе, что у меня есть все, чего хотят нормальные жены. Что же я за шлюха, если мне требуются дикие и пылкие акты любви? Мне стыдно оттого, что они настолько нужны мне, и еще оттого, что без них я чувствую себя подавленной. Я слыхала, что в Венеции есть одна куртизанка, оказывающая жаркие и редкие услуги. Но если клиент ее не удовлетворяет, она швыряется в него яйцами, когда он собирается уходить. Неужели и я такая же? И чрезмерные удовольствия прошлого испортили меня?