В конце концов все оказалось не так уж страшно.

Живот мой был не больше живота любой другой венецианки. Повитуха была доброй и славной. И ребенок выскользнул из меня за какие-то несколько часов, о которых я предпочла бы больше не вспоминать. Опасности не было никакой, хотя повитуха, как положено, приготовила спринцовку со святой водой, чтобы окрестить малыша в моей утробе, если ей покажется, что он может умереть раньше, чем выберется на свет. По пути к нам она заглянула в Сан-Джакометто, чтобы освятить ее, и, войдя в мою комнату, положила спринцовку рядом с моей головой, словно ради того, чтобы утешить меня в тягостных страданиях. Ничего подобного! Ее вид внушил мне решимость сражаться до последнего! Я смотрела на нее и повторяла про себя: «Нет! Ею не придется воспользоваться! Ребенок родится благополучно, я останусь жива, и святая вода нам не понадобится».

Потому что я знала: если умру, то стану одной из fade, тех прекрасных женщин в белом, которые являются молоденьким девушкам, обещая им такую же красоту, как их собственная.

Повитуха отослала моего мужа прочь. Он не хотел оставлять меня одну, но родильная комната считается грешным и нездоровым местом, неподходящим для мужчин. Все эти долгие и трудные часы мне его отчаянно недоставало. Если я съедала слишком много vongole[127] или мидий и у меня начинал болеть живот, только он умел обнять меня так, что боль сразу проходила. Он потирал мне живот медленными круговыми движениями, пока я не засыпала, точно так же, как делал в Альпах, когда меня тошнило от сливок.

Во время родов я снова и снова выкрикивала его имя.

Когда наш сын появлялся на свет, меня мучила такая сильная боль, что только объятия мужа, как мне казалось, и его дыхание на моем лице были способны унять ее. Да, и еще этот его мягкий ласковый взгляд, каким он всегда смотрит на меня, когда обнимает. Я увидела его тотчас, едва передала ему нашего сына. Он же не знал, куда смотреть, – то ли на новое бесценное сокровище, то ли на меня.

А вот сама я со страхом бросила первый взгляд на нашего мальчика, чтобы увидеть, не пожрала ли его ведьма, не страдает ли он желтушностью и нет ли на нем отметки самого дьявола. Нет, все было прекрасно. Искусная, пусть и уменьшенная копия моего мужа – те же самые легкие, как цыплячий пушок, волосики, те же голубые глазенки и крошечные бутончики гениталий. А вот нос у него, похоже, был мой, да и губы точно мои, потому что с них срывался не пронзительный крик, а легкий смех.

Несмотря на это, мы назвали его Джованни, в честь его достойного дяди. По крайней мере я называю его Джованни. Муж зовет его «маленький Иоганн». При крещении мы дали ему оба имени. Многие в этом городе верят, что привидения являются только тем детям, чьи крестные отцы запнулись, произнося их имя перед купелью, поэтому я практиковалась с Бруно до тех пор, пока он не выучил слова назубок и без запинки отбарабанил их в церкви.

Произведя на свет ребенка, я не утратила себя, чего изрядно опасалась. Теперь я знаю, что у меня есть моя взрослая сторона – материнская, и она ликует при виде малыша, и есть моя влюбленная сторона, и она наслаждается мужем, который стал любить меня не меньше, а больше после того, как я подарила ему сына. Ну, и еще у меня осталась незаметная духовная сторона, которая знает, что в этом мире есть вещи, не принадлежащие ему, и она уважает их и будет любой ценой защищать от них свою новую семью.

Он – истинное дитя Венеции, мой сын.

Днем он смеется и лепечет. Но по ночам, если не может заснуть, то кричит так, что способен разбудить мертвого. Ни вкус моего молока, ни мой палец у него во рту, ни прикосновение моих губ к его волосам, ни убаюкивание у меня на руках не способны успокоить его. Не может утихомирить его и мой супруг, даже когда начинает распевать свои странные колыбельные песни Севера (которые он поет не слишком мелодично, зато с большой нежностью) или когда делает колыбельку из своих огромных ладоней и поднимает его над головой, словно принося в дар Господу. Впрочем, иногда это помогает, и тогда колыбелька наполняется смехом, за которым вскоре следует негромкое сопение. Но все это оказывается бесполезным, когда наш сын просыпается среди ночи, одолеваемый страхами, словно услышав во сне, что наступили плохие времена, что ведьмы дерутся за обладание пальчиками его ног и что во всем мире для него более не найдется ни глотка молока или капельки любви. Я вижу, что он родился с ночными кошмарами Венеции, как это было и со мной.

Поэтому в такие ночи, заслышав нотки безнадежности в его крике, мы размыкаем объятия (медленно) и встаем с постели, не говоря ни слова, поскольку оба знаем, что должны делать. Муж прямиком спускается вниз, чтобы взять наши накидки и весла (мы не задерживаемся ради того, чтобы одеться, просто набрасываем накидки на голые тела), а я подхожу к нашему сыну, меняю ему пеленки и выхожу с ним наружу, к лодке, которая к этому времени уже ждет нас. На носу ее горит красный фонарь, а в лунном свете под капюшоном виднеется белое, как свернувшееся молоко, лицо моего мужа.

Я поднимаюсь на борт и кладу сына в ящик на носу. Как только он втягивает носиком запах дерева и масла для лампы, то моментально начинает успокаиваться; его пронзительный крик переходит во всхлипывание, он задирает ножки к звездам и смотрит на них, а в глазах его все еще блестят старые слезы. Потом он начинает перебирать ножками, словно хочет направить лодку к серебряным искоркам высоко в небе.

Муж ногой отталкивается от берега, совсем как заправский гондольер, но в следующий миг нас подхватывает и несет море. Мне кажется, что это не муж отталкивается шестом, а волны передают нас друг другу, с гребня на гребень.

Мы пускаемся в путь по темным каналам. Мой муж гребет очень хорошо, его научил этому искусству лодочник stamperia. Я сижу у его ног, обняв его одной рукой за колено, и осторожно поглаживаю, а иногда утыкаюсь в него носом и легонько трусь, как кошка, которая будит спящего хозяина, напоминая, что настало время кормить ее.

Нос маленькой, залитой серебристым светом лодки рассекает волны, словно чья-то ловкая рука раздвигает вязкие чернила в корыте. Вокруг царит тишина, нарушаемая лишь плеском воды о борта и нашим дыханием: хриплым – мужа, потому что он отталкивается шестом изо всех сил, мягким – моим, и всхлипами нашего сына, которые перемежаются легкими вздохами.

Вокруг нас спят дома. Не слышно ни звука шагов, ни голосов; лишь слабо плещутся волны, игривые, как молодые мыши. Иногда мы выходим в море, заплывая к самому острову Сант-Анджело ди Конторта, но, завидев его серебристый силуэт на фоне темного неба, я прошу мужа повернуть назад. Мне не хочется искушать судьбу, привозя нашего малыша в такое зловещее место.

Как-то ночью, уже на обратном пути, моим глазам предстало чрезвычайно странное зрелище. В темном уголке, неподалеку от Сан-Сальвадора, я увидела, как женщина о чем-то шепчется с мужчиной. «Тайные любовники, – такой была моя первая мысль, – и достаточно взрослые, чтобы не делать подобных глупостей», – ведь я видела, что оба они не отличаются молодостью. Они стояли, уперев руки в бока, в полушаге друг от друга, словно нарочно показывая, что между ними нет интимной близости, но чем еще они могли заниматься на берегу в такое время ночи?

А потом луч лунного света упал на их лица, и я увидела, что это были Паола ди Мессина и тот рыжеволосый мужчина, которого я уже видела раньше.

Значит, Паола обманывает мужа, а ведь поженились они совсем недавно. Какой позор!

Я открыла было рот, чтобы обратить на них внимание мужа, но потом мне пришло в голову, что подобное поведение бывшей супруги его покойного брата причинит ему боль, поэтому я ограничилась тем, что прикоснулась губами к его колену мягким и щекочущим поцелуем.

Когда мы вернулись домой и уложили малыша в постель, я исполнила все, что обещал тот поцелуй.