А еще они проявляют свою власть исподволь, что намного больнее и оскорбительнее, чем простая неуплата. Они дают моему мужу понять, что он должен печатать то, что нравится им, иначе есть множество способов сделать его быстрые книги горькими: исчезнет бумага, потому что они владеют ею; не родится новый обычай, потому что мы вынуждены полагаться на них; не будет оказана помощь в решении вопросов, которые следует улаживать, не только в бизнесе, но и в жизни двух наших семей.

Еще меньше мой муж любит представителей нашего собственного класса, которые тоже приходят к нему. Они думают, что книги у них в комнатах – это как жемчуга на шеях у их жен, признак состоятельности, который поможет им подняться на самую вершину. Они покупают книги, которые даже не собираются читать. Да, конечно, они платят за них звонкой монетой, которая звучит для нас радостным колокольным звоном, и они предпочитают платить золотом, а не обещаниями, потому что им нравится его блеск. Но мой муж грустит оттого, что они не читают эти книги, в которые было вложено так много сил и заботы. С таким же успехом они могут покупать поддельные античные бюсты из Рима, эти люди, и оставить его в покое. Потому что после общения с ними у него остается чувство грязной сделки.

Когда он приходит домой, я не тороплюсь с любопытством расспрашивать его о работе, потому что, рассказывая о своих проблемах, он станет переживать их заново. Я надеюсь, что мое полное невежество относительно его делового предприятия станет для него глотком свежего воздуха. Кроме того, раз я не знаю всего, это означает, что я всегда на его стороне в любом вопросе, потому что другая мне попросту неизвестна. Нет, в эту часть его жизни я не лезу. Когда он приходит домой, я опускаюсь на колени, чтобы развязать ему шнурки на башмаках, и при свете восковой свечи целую ему пальцы.

Разумеется, я во всем поддерживаю своего мужа, но и у меня есть свой секрет. Вот он: мне нравятся разговоры, а не книги. Мне нравится слушать чей-либо голос. Слова на странице? Для меня они похожи на запах розы, но сам цветок я не вижу. Вы оглядываетесь по сторонам в поисках розы, а ее нигде нет.

Это литература, думаю я. И что? Ради нее он работает на износ? У людей, которые любят по-настоящему, нет времени для того, чтобы писать стихи о любви. Они их и не пишут! Они постоянно занимаются любовью, а книга лежит закрытой под кроватью, в ожидании печальных времен, когда любовь уйдет. Какая жена предпочтет иметь ночью в руках книгу вместо мужа? Я тоскую о его глазах, а не о маленьких черных царапинах на сухой бумаге.

Поэт не может быть любовником! Как только его станут называть поэтом, с таким же успехом его можно назвать и деловым человеком. Он делает слова на заказ, потому что от него ожидают именно этого.

Поэты – глупцы. И влюбленным они не нужны.

Их не интересует красиво выстроенная фраза или длинное выразительное слово. Их интересует только предмет их любви. Для них он становится и воздухом, и светом. Они живут им, упиваются им, читают его лицо. И больше им ничего не нужно. Да они и не хотят большего.

Однако душа моя разрывается на части, потому что я бы сделала исключение для этого Катулла.

По двум причинам.

Первая заключается в том, что он – единственный из всех поэтов, каких я знаю, кто говорит правду о любви, и она оживает в его поэмах. Я помню, какое действие оказали они на меня, когда муж читал мне вслух его поэмы в постели. Поэтому я думаю, что он может помочь тем, кто еще не умеет любить, тем несчастным, что таятся в темноте какой-нибудь неуклюжей страсти, не зная, как выразить ее.

А вторая причина состоит в том, что он, пожалуй, может спасти нас. Полагаю, если его напечатать, Катулл будет продаваться. Не из‑за высокой поэзии или искусства, а потому, что он вызовет скандал и поднимет шум, который принесет продажи. Цорци и Малипьеро потратят на его книгу деньги так же, как тратят их на своих куртизанок: пригоршнями дукатов.

Если пойдут продажи, то stamperia выживет и мой муж сможет остаться в Венеции. А без Катулла я в этом не уверена.

Доменико и Сосия обычно встречались у него в библиотеке. Он был человеком ритуальных удовольствий и с самого начала установил строгий порядок их свиданий.

Сосия должна была войти в дом через боковой вход для слуг, воспользовавшись собственным ключом, после чего по внутренней галерее подняться в роскошную, сплошь заставленную книгами комнату. (Она знала, что такая библиотека, как у Доменико, стоит огромных денег. Задрапировать стены соболями и то было бы дешевле.)

Она должна была надеть розовые жемчуга и простое платье, чтобы его можно было снять, приложив минимум усилий. Под ним ничего быть не должно, за исключением шелковой нижней рубашки, которую он ей подарил. Перед каждым свиданием ее следовало выгладить заново.

Когда она приходила, Доменико всегда читал, сидя за столом. Хотя и полностью отдавая себе отчет в ее присутствии (еще бы, примерно за час до ее прихода его начинала бить дрожь предвкушения), он делал вид, что не замечает ее, и продолжал переворачивать страницы, обычно еще целых две, прежде чем поднимал голову и смотрел на нее.

Сосия терпеливо наблюдала за ним. Ей нравилось смотреть на то, как Доменико читает, наслаждаясь каждым словом, словно засахаренным фруктом. Бруно к каждой книге подходил так, будто разжимал кулачок ребенка, боясь сделать ему больно, что изрядно раздражало ее. Фелис, как с неизменным удовольствием вспоминала она, переворачивал страницы, словно птичка, которая прихорашивается, глядя на свое отражение.

Наконец, Доменико смотрел на нее и, вознагражденный улыбкой на ее лице, поднимался из‑за стола и быстро подходил к Сосии. Затем он начинал медленно раздевать ее, сворачивая каждый предмет одежды с аккуратностью экономки и укладывая их по отдельности на полку.

Когда она оставалась обнаженной, он поднимал ее на руки и переносил на огромное кресло, выстеленное бархатными подушечками. Он пристраивал ее на коленях таким образом, что она располагалась животом к нему, раскинув руки и ноги в стороны. Лежать она должна была обмякнув, словно лишилась чувств. А он просиживал вот так, в точности повторяя позу pieta[111] Беллини, еще целых полчаса. Сосия закрывала глаза и расслаблялась, притворяясь умершим Христом, а Доменико не сводил с нее глаз, словно Дева Мария. Иногда кончики его пальцев начинали подергиваться, но он старательно сохранял ту же физическую неподвижность, что и Сосия.

Затем легким, почти незаметным движением он поднимал руку и начинал поглаживать низ живота Сосии. При этом ей не разрешалось шевелиться или хотя бы стонать. Доменико гладил ее каждым пальцем по отдельности, и они скользили по ее бедрам, словно осторожные паучки. Сначала один, а за ним и второй палец отрывались от ее кожи, и в конце концов он поглаживал ее лишь кончиком безымянного пальца, выводя на ее теле крошечные круги.

В конце концов Доменико не мог более сдерживаться и вставал, чтобы перенести ее на стол. Он всегда с неудовольствием отмечал, что в этот момент она пробуждалась от транса, чтобы посмотреть, какие книги на нем разложены. Иногда она даже брала одну из них в руки и подкладывала ее себе под бедра. Он не мог не заметить, что это неизменно оказывалась та, что была переписана Фелисом Феличиано.

Уходила она быстро, не задерживаясь для того, чтобы обменяться милыми глупостями или хотя бы попрощаться, в молчании протягивая руку за своими дукатами. Доменико нравилось думать, что таким образом она выражает признание его положения и важности его личного времени. Но иногда ее поспешность казалась ему неуместной и бестактной, словно она торопилась куда-то еще, в более приятное место.

В студии Джованни Беллини на разложенном диване Фелис Феличиано начертал букву S на левой ягодице Сосии. В отличие от грубого шрама у нее на спине, при виде которого он всегда презрительно морщил нос, его буква «S» выглядела безупречной. Левый нижний выносной элемент был строен и хрупок, правый же, наоборот, толст и гладок. Бережными касаниями он добавил засечки. А Сосия продолжала безмятежно спать, лежа на боку, сведя обе руки вместе. «Если бы она сидела в таком положении, то это было бы похоже на исповедь», – подумал он, и подобное сравнение ему понравилось. Сам он не испытывал особого почтения к религии, но в молодой женщине эта черта казалась ему привлекательной. Даже Сосия, думал он, была наделена некоей бессознательной добродетельностью, которая становилась заметна только тогда, когда она переставала тщательно следить за своим поведением.