Его работники все были венецианцами и его же читателями. Первыми книгами, которые он напечатал, стали Плиний и Цицерон – это был своеобразный ответ на желание итальянцев удовлетворить жажду к своему классическому прошлому. И, похоже, это возрожденное стремление к искусству и трудам античности не было преходящим. После того как он извлек на свет божий первых – и очевидных – кандидатов, Венделину пришлось копнуть глубже, чтобы отыскать менее знаменитые труды. Утонченные салоны и клубы Венеции, насколько он мог судить, всегда отличались безудержной тягой к удовольствиям: быть может, именно Катулл и станет ответом на эти требования, причем куда более содержательным и прибыльным, чем все те авторы, которых он печатал раньше.

Но ему нужны были дополнительные гарантии, прежде чем отважиться на столь рискованный шаг.

Венделин передал рукопись своему молодому редактору, Бруно Угуччионе, верному помощнику Скуарцафико, который замещал старшего редактора в дни, когда тот с похмелья не мог оторвать голову от подушки.

– Возможно, мы опубликуем ее, – сказал Венделин, с искренней надеждой глядя на молодого человека.

Бруно ответил:

– Я слышал о ней, сэр. А некоторые поэмы я уже знаю наизусть. Вы и вправду считаете…

– Возьми ее домой и прочти внимательно, сынок. Я хочу знать, что ты думаешь об этой рукописи и как молодой человек, и как редактор. Правду ли он пишет о любви, этот Катулл? И полюбят ли его венецианцы?

Однажды стылым вечером он пришел домой с поэмами за пазухой. Вот так все и началось.

– Катулл, – сказал он с таким видом, словно это было волшебное слово, которое все объясняло. – Наконец-то я встретился с ним лично, а теперь хочу познакомить с ним и тебя. Давай пойдем в постель, и я почитаю тебе его стихи.

И он принялся развязывать шнурки на моем платье.

«Стихи в постели? – подумала я. – Только не это. Стихи – это для стариков, корпящих над столами. Или для того, чтобы заворачивать в них макрель, если они не смогли покорить сердца публики. Но не для нас, тех, кто любит по-настоящему».

«Это нечестно», – подумала я. Я стараюсь ничем не выказать своей боли и обиды, когда он работает допоздна или не приходит домой обедать, или приходит, но все, что от него остается, – это лишь слабый свет в глазах.

Но это уже слишком! Да, это уже чересчур, особенно если теперь он вознамерился приносить с собой работу, да не куда-нибудь, а в нашу постель, где должен принадлежать только мне, а я – ему, и мешать нам не смеет никакая книга.

Но он увидел выражение моего лица и улыбнулся. После этого злость моя растаяла: я сунула голову ему под мышку и стала подниматься с ним по лестнице.

Итак, стихи были прочтены и оказали на нас свое воздействие, которое мне нет нужды описывать, поскольку теперь все уже прочли и прочувствовали их сами. Немного погодя, когда мы отдыхали, как бывает всегда после занятий любовью, он спросил у меня:

– Должен ли я опубликовать эти поэмы?

– А разве ты можешь отказаться? – вопросом на вопрос ответила я. – Думаю, этот Катулл, он – бог, так что не напечатать его – грех.

– В этом городе вы выбираете богов в соответствии со своими вкусами, – рассмеялся он, – а не из‑за их высокого стиля или доброй души!

И тут я вспомнила о восковой леди из Сирмионе, в которой, уж во всяком случае, не было ничего божественного! Я так и не рассказала ему о ней.

– Эти стихи, – сказала я ему, – сделают тебе имя в этом городе. Мы станем богатыми, как Малипьеро…

– Или разорят меня окончательно. Риск очень велик.

– А мне все равно, – заявила я. – Прочитай мне еще раз то стихотворение о поцелуе и песке.

– Мне нет нужды читать его, – отозвался он. – Я помню его наизусть.

И он рассказал мне его, а потом и поцеловал.

На следующее утро он унес стихи обратно, а мне стало грустно, но я знала, что так и должно быть, потому что странствия этих песен еще только начинались.

Николо Малипьеро, несмотря на свою восхитительную пухлость, уже начал надоедать Сосии. Ей нравились мягкие линии его кожи, потому что она знала: это – свидетельство состоятельности. Сунув руку в складки внизу его живота, она закрыла глаза. Таким мягким и нежным на ощупь Малипьеро вырос на устрицах, мясе фазанов, лучших винах и белом соусе.

Содержимое его брюха радовало ее, но, когда он говорил с нею, неуверенно сжимал в объятиях или робко целовал, то изнеженная мягкость Николо вызывала в ней неприкрытое раздражение и даже гнев. Ему никогда не приходилось цепляться за что-либо изо всех сил, обеими руками. Когда она взяла его лицо в свои руки и прижала его губы к своим, то не ощутила и намека на нежность. В этом она винила его: он заставлял ее чувствовать себя дикой и грубой. По сравнению с его роскошными телесами ее тело выглядело бедным и жилистым. Она даже не пыталась скрыть своего раздражения и принялась щипать и кусать его. Сосия сжимала зубами нежную кожу на кончиках его ушей, отчего тот скулил, хотя и никогда не просил ее не делать этого.

Но более всего ее воспламеняло то, как жалко и неумело он с нею обращался – словно с диким и опасным животным, способным уничтожить его мирок, если его спровоцировать и подвигнуть на агрессию.

«Если бы он хоть раз проявил характер, – думала она, – я бы сжалилась над ним. Неужели он этого не понимает?»

Про себя Сосия думала, что до сих пор не сознавала, какая гулкая пустота заключена между большими аристократическими ушами Малипьеро. У нее начали вызывать недоумение и изумление некоторые его высказывания, задаваемые вопросы, бесконечное повторение уже сказанного и подчеркивание важности имен и связей, происходившее регулярно, причем со все более живописными подробностями, как будто она никогда не слышала их раньше и как будто ей было дело до них, в первый раз они прозвучали или в сотый!

Ее больше не радовала его принадлежность к клану Малипьеро, вот уже долгие десятилетия поставленного надзирать за вспышками проституции и порока в этом городе. Нет, Николо не прибегал к двойным стандартам, посему она не могла воспользоваться его положением. Чтобы фальшь и лицемерие доставляли удовольствие, требуются двое; к тому же они обязательно должны быть приправлены некоторой толикой иронии, думала она. Так, как это было у нее с Фелисом.

Сосия подозревала, что другие женщины, обладавшие более мягким характером, нежели она, в конце концов тоже приходили к столь печальному выводу и даже жалели его. Николо Малипьеро жил в тумане смутных намерений и неловкого их выражения, поскольку вечно извинялся то за одно, то за другое. Деньги и привилегии в большинстве случаев защищали его от безнадежного проявления дурного вкуса и полного отсутствия такта. Иногда, однако, он даже осознавал собственные недостатки и ужасался им, оказываясь там, где не должен находиться по праву рождения: в какой-то мрачной и унылой пустыне, где он бродил один, никому не нужный. Но обычно его спасало неистребимое внутреннее самодовольство, ощущение собственного высокого места в мире и принадлежность к сливкам общества: это утешало его. А у Сосии вызывало отвращение.

До тех пор, пока однажды он не показал ей одолженный у кого-то манускрипт Катулла и не настоял на том, чтобы читать избранные пассажи из него перед тем, как заняться с нею любовью, она уже подумывала о том, чтобы бросить его. Но в стихах попадались заманчивые идеи, вызывавшие у нее легкую дрожь при мысли о том, что неплохо бы их претворить в жизнь; это подтолкнуло ее к тому, чтобы продлить storia di Malipiero[105] еще ненадолго. Рукопись, которую переписал и раскрасил сам Фелис Феличиано, ему одолжил вельможный гуманист Доменико Цорци, бывший одновременно и покровителем Фелиса. По причинам, оставшимся неизвестными Николо, сейчас манускрипт пребывал в другом, куда более скромном месте, и Сосия знала об этом.

Она держала его в руках в убогой комнатушке Бруно, когда неожиданно нагрянула к нему прошлой ночью. Заметив на его столе хорошо знакомые ей страницы, она постаралась ничем не выдать того, что узнала их, и позволила Бруно прочесть вслух те же самые стихи, сделав вид, будто слышит их в первый раз.