– Когда ты говоришь «очищение», ты имеешь в виду, что она действительно умерла?
– Вскоре она покинет нашу земную юдоль.
– По твоему наущению?
– Да.
– И только твоему?
– Разве что вы сами всегда…
– Да-да, теперь понимаю. – Фра Филиппо хитро взглянул на нее. – Кто-нибудь еще знает об этом, моя дорогая?
– Очень скоро об этом будет знать вся Венеция.
– Но пока еще не знает?
– Нет еще.
– В таком случае ступай с миром в свой монастырь, дитя мое, и ожидай моих дальнейших указаний.
Монахиня не пошевелилась. Он понял, что она чего-то ждет от него.
– Ах да, ты совершила доброе дело, дитя мое. Ты хорошая девочка. Исключительно хорошая. Господь вознаградит тебя.
Джентилия невозмутимо кивнула и заковыляла прочь.
А фра Филиппо поспешил обратно в свою келью и придвинул к себе чистый лист бумаги. Через несколько минут письмо было готово, и он призвал к себе нового помощника, бесцветного молоденького мальчишку.
– Отвези вот эту записку матери настоятельнице на Сант-Анджело. Кроме нее, не показывай ее никому. Возьми нашу лодку и двух сильных гребцов. Во что бы то ни стало ты должен опередить паром из Сан-Марко.
* * *
Предполагается, что стекло из Мурано должно задрожать, если влить в него яд.
Рабино перелил смертельно опасный зеленый травяной tisane из тиглей в бокал и тупо уставился на него, ожидая, что край его задрожит или ножка закачается хотя бы немного. Обычно он не верил в досужее лукавство венецианских поговорок, но сейчас ему хотелось, чтобы в кои-то веки колоритная пословица оказалась правдивой.
Но ничего не случилось. Зеленая жидкость оставалась в бокале совершенно неподвижной, словно изумруд.
Он налил ее, не думая ни о чем.
И вот теперь он должен решить, для кого предназначен яд – для него, для Сосии или для них обоих. Пожалуй, он уже принял решение: кого-то следует принести в жертву совершенному им омерзительному открытию. Отныне им с Сосией уже нельзя жить так, как они жили до сих пор. В каком-то смысле он испытывал облегчение: пришло время сбросить душившую его маску лжи и взглянуть правде в глаза. Если не считать того, что правда оказалась куда хуже, чем он ожидал.
Он тяжело опустился на стул и принялся мысленно перебирать сведения, имеющиеся в его распоряжении. Будучи врачом и лидером местной еврейской общины, он нередко выступал в суде, давая свидетельские показания по делам иудеев и даже христиан, страдающих сексуальными расстройствами.
Он знал, что в 1425 году Совет Сорока принял постановление, запрещающее евреям вступать в половую связь с христианками, но закона, который бы не разрешал христианам совокупляться с еврейками, не было. Так что вряд ли стоило ожидать, что аристократа, уличенного в связи с низкорожденной еврейкой, ждет незавидная участь. Малипьеро были могущественным семейством. Какой бы член его ни совершил столь неблагоразумный поступок, остальные немедленно узнали бы о нем и настоятельно посоветовали бы провинившемуся, от греха подальше, на время покинуть город; не исключено, что он уже уехал. Быть может, он уже сидит в Местре, думая о Сосии и расчесывая обеими руками болезненную язву между ног.
– Неужели оно того стоит, Господи? – с горечью вырвалось у Рабино.
«Я не должен так думать».
Рабино вновь задумался. Вельможам запрещалось вступать в половую связь с низкорожденными гражданами или слугами отнюдь не по моральным соображениям, а по причинам сугубо практического толка. Signori di Notte[202] были обязаны расследовать подобные правонарушения потому, что женщины, замешанные в них, зачастую превращались в самодовольных и наглых особ, отказываясь выполнять свои прямые обязанности, а если еще и рожали бастардов от вельмож, то социальный их статус становился опасно двусмысленным. Но рабыни, отличающиеся красотой, продавались по бешеным ценам и пользовались спросом, так что все понимали, в чем тут дело. Например, все знали о том, что будущий дож Мосениго, хотя ему стукнуло уже семьдесят, держит в своем доме двух рабынь-турчанок в качестве наложниц.
Рабино вспомнил, что по венецианским законам мужчины несли ответственность за чистоту своих жен. В глазах Совета Сорока это правило распространялось и на евреев. Добродетельность жен и непорочность дочерей отражались на мужчинах, которые содержали их. Сексуальная честь женщины принадлежала не ей самой, а ее семье, и ее отсутствие могло грозить всему семейству опасностью уголовного преследования.
Мысли в голове Рабино путались. Вся сложность состояла в природе полученных Сосией ран. В наказание за содомию или сношение противоестественным способом обвиняемого сжигали живьем на костре, причем было неважно, простолюдин он или вельможа. Казнь свершалась между колоннами на Пьяцетте.
Правители Венеции испытывали поистине параноидальный страх перед содомией. И вновь, как прекрасно знал Рабино, дело было не только в морали, но и в политике. Венецианцы панически боялись тайных обществ. А содомия, похоже, способна была объединить очень многих в стремлении получить извращенное удовольствие. Опасение вызывала любая тайная группа заговорщиков, но тех, кого объединяла тяга к незаконным физическим наслаждениям, боялись больше всего.
Всего лишь пять лет назад Рабино только головой качал, узнав о новом законе, согласно которому врачей обязали сообщать властям о любом акте содомии. Вспомнил он и кое-что еще: мужу, уличенному в содомии с собственной супругой, отрубали голову, а останки сжигали.
«Меня тоже могут обвинить в этом, – сообразил он. – Если Сосия умрет и ее осмотрит врач, против меня может быть выдвинуто обвинение. Кто узнает о том, что это не я надругался над нею столь жестоко?»
Он принялся мысленно перебирать вельмож, к которым мог бы обратиться за помощью. Он спас многих детей, и очень многие жены с его помощью благополучно разрешились от бремени. Но его дружба с аристократами носила, в силу необходимости, благоразумно-сдержанный характер. Он не знал никого, кто согласился бы во всеуслышание объявить о том, что считает себя его должником. У слишком многих влиятельных людей ненависть к евреям могла возобладать над жаждой жизни. Нет, у патрициев Рабино не найдет помощи ни себе, ни Сосии.
Бокал вдруг задрожал на подносе, словно женщины, ожидающие своей очереди в приемной врача.
«Яд!» – подумал Рабино, но потом сообразил, что поднос трясется в унисон с дверью, которая содрогалась под жестокими ударами дюжины кулаков. Рабино потребовалось несколько мгновений, чтобы определить источник шума. Едва он успел вскочить, как входная дверь сорвалась с петель и рухнула на пол.
Три офицера из числа Signori di Notte взбежали по лестнице и ворвались в комнату, глядя на Сосию и ее седовласого супруга.
– Мы пришли за Сосией Симеон. Она обвиняется в колдовстве.
– Она больна, может быть, даже умирает.
– В таком случае, она с тем же успехом может умереть в тюрьме, рогоносец.
– Позвольте мне подготовить ее. Прошу вас, оставьте меня с ней наедине всего на несколько минут.
Солдаты окинули взглядами синюшное тело Сосии, одна грудь которой выбилась из-под покрывала, а волосы разметались по подушке.
– Пусть старик скажет ей последнее «прости».
Они вышли из комнаты, с грохотом захлопнув за собой дверь. Рабино подумал: «Колдовство? Три офицера? В таком случае, содомия – наименее тяжкое из ее преступлений».
Рабино бросился к ее телу и обмыл его так тщательно, как только мог.
Сосия открыла один глаз и ясным, чистым голосом произнесла:
– Итак, яд. Для кого он был предназначен – для тебя или для меня? – Видя, что Рабино побледнел, она добавила: – Я презираю вас, господин доктор. Pas ti majku jebao, чтоб собака трахнула твою мать.
И она крикнула, глядя поверх его плеча:
– Я готова! – Протянув руку, она схватила книгу.
Томик Катулла все еще оставался у нее в руках, когда солдаты связали ее веревками и вынесли из комнаты.