В те времена куда больше, чем сейчас, венецианцев отличали подлинные амбиции. Они бесстрашно перемещались по суше и воде. И впрямь, в те горячие деньки, когда империя была молода, земля превращалась в море и наоборот по их желанию – при помощи мостов и ирригационных каналов. Граждане Венеции обращались с морем с фамильярностью, граничащей с пренебрежением, получая взамен уважение, словно от раба или любовницы. Море окружало город, вздымая бесконечные валы, похожие на птичьи грудки, и лишь изредка выбрасывало загребущую руку, утаскивая одного-двух венецианцев в свои изумрудно-зеленые глубины.
Именно так случилось с отцом и матерью Бруно, застигнутыми внезапным жестоким штормом в День мертвых, когда они отправились в маленькой sandolo[24] на остров Сан-Пьетро в Вольте, чтобы отдать дань уважения трем поколениям предков Бруно, похороненным там.
Тела родителей Бруно вынесло на берег близ Лидо следующим приливом, и лепестки цветов, которые они везли с собой на кладбище, усеивали неглубокую воду, подобно конфетти.
В Венецию из Пезаро срочно прибыли тетя и дядя, дабы решить судьбу двоих детей.
Поначалу дядя собирался увезти их с собой в Пезаро. Но вскоре он уяснил, что, будучи венецианцами, они не смогут жить вдали от лагуны. Когда он объяснил им свои намерения, они непонимающе уставились на него, словно не веря, что где-либо еще, помимо Венеции, существует жизнь. По его мнению, море присутствовало даже в их речи. В беседе они постоянно прибегали к сравнениям с водной стихией; движения их маленьких ручек были плавными и текучими. По-итальянски они говорили с трудом, а он едва понимал их венецианский диалект. На похоронах родителей они держались друг за друга, словно две рыбки, пойманные на один крючок.
Дядя отписал домой собственному отцу (Бруно обнаружил письмо на столе и виновато пробежал его глазами), что намерен отдать племянника в интернат аббата Гуарино. Джентилия должна была поступить послушницей в монастырь Сант-Анджело ди Конторта, который, похоже, являлся лучшим заведением подобного рода в Венеции.
Сант-Анджело прославился совсем по иному поводу, но дядя из Пезаро, действующий из лучших побуждений, ничего не знал об этом. У него просто не было времени навести должные справки в те суматошные дни, когда он разбирал дела своей наивной и неискушенной сестры и зятя. Венеция привела его в ужас: призрачный свет, стремительно проносящиеся отражения, удушливая сырость, византийские манеры жителей. «Сам город похож на куртизанку, надоедливый, приторный, развращенный и сбивающий с толку, – писал он своему отцу. – Чем скорее мы начнем действовать, тем быстрее покинем это тлетворное место. Я тону здесь. Дальнейшее мое пребывание в этом городе становится невыносимым».
Тетя с дядей расцеловали детей в макушку и обе щеки, доставив их сначала в монастырь, а потом и в интернат. Бруно попросил только об одном одолжении: пусть они отведут Джентилию первой, дабы он мог проводить ее туда и попрощаться с ней на пороге ее нового дома.
В пути никто из детей не плакал и не задавал вопросов.
– Шок, – размышлял вслух дядя, стоя на раскачивающемся носу лодки вместе с уверенно державшимся маленьким племянником. – Это к счастью. У них еще будет время для скорби.
Когда лодка причалила к пирсу на острове Сант-Анджело ди Конторта, дядя обратился к своей жене с вопросом:
– Я поступаю правильно? – Его коренастая племянница влажной ладошкой крепко держала его за руку, и ощущение это было не из приятных. – Ей будет лучше с монахинями, – пробормотал дядя, и его жена согласно кивнула. – В Венеции мужа ей не найти. Она страшна, как синяк под глазом. Вся красота досталась мальчишке.
Бруно посмотрел на Джентилию, надеясь, что она ничего не слышала. Сестра, похоже, не обращала внимания на происходящее вокруг, погрузившись в свои непроницаемые мысли. К счастью, аббатиса в Сант-Анджело ди Конторта согласилась принять ее немедленно. Ни дяде, ни племяннику и в голову не пришло задуматься над тем, почему так случилось.
Молодой лодочник с чертами патриция перебросил сходни с причала на борт, и семейство сошло на берег. Бруно и Джентилия рука об руку промаршировали к клуатру[25], где их с холодным радушием приветствовала светловолосая монахиня.
Присев на корточки, чтобы взглянуть в лицо Джентилии, она вдруг фыркнула и резко выпрямилась.
– Надеюсь, она будет хорошей девочкой, – сказала монахиня, легонько шлепнула ее по заду и подтолкнула ко входу с воротами.
* * *
Говорили, что из школы Гуарино вышло больше ученых, чем вооруженных солдат – из троянского коня. Но Бруно ненавидел свое учебное заведение, так что оставалось лишь удивляться, как он вообще получил хоть какое-нибудь образование.
В классной комнате царил хаос. Пока учитель храбро читал отрывки из Эзопа или Цицерона, мальчишки дрались на дуэлях, делали бумажные кораблики, дубасили друг друга грифельными досками, протыкали недругам пальцы карандашами, выставляли задницы из окон, разрисовывали непристойностями свои драгоценные тетрадные листы со стертым прежним текстом и доставали из карманов взъерошенных, растерянно моргающих попугаев.
Каким-то образом, невзирая на подобные развлечения, Бруно преуспевал в учебе. Латынью он владел безукоризненно, а древнегреческий выучил лучше своего наставника. Он во всем стремился к совершенству; неправильно написанное на странице слово резало ему глаз, словно неприятный запах в носу. И лишь почерк не позволял счесть его идеальным учеником. Это была его ахиллесова пята. Тяга к быстроте погубила способность писать красиво. Верхние и нижние выносные элементы строчных букв опасно кренились над аккуратными завитушками. Но, стиснув зубы, Бруно постепенно довел свой почерк до приемлемой гармонии, правда, неизменно сожалея о том, что его каллиграфии недостает изящества.
Превратившись из ребенка в подростка, он приобрел исключительно приятную, в отличие от почерка, наружность, хотя и не отдавал себе в этом отчета. Он не замечал, как оборачиваются ему вслед на улице женщины постарше, и не ловил на себе восторженные взгляды девочек-ровесниц.
Каждую неделю он навещал Джентилию на острове Сант-Анджело. Даже став слишком взрослыми для сказок и детских игр, они по-прежнему долгими часами выдумывали истории, в которых им принадлежали главные роли. Бруно, признанный писец, записывал их на бывших в употреблении манускриптах, выводя своим летящим почерком надписи «Том второй, часть третья». Джентилия всегда заканчивала тем, что выходила замуж за брата, и у них рождалось многочисленное потомство.
– Но ведь ты станешь монахиней, – возражал Бруно. – И будешь повенчана с Богом.
– Господь любит всех детей, – упрямо отвечала Джентилия. Выдохнув сквозь плотно сжатые губы, она тяжело переступила с ноги на ногу.
– Но у тебя может их не быть, если ты станешь монахиней.
– У меня будет так много прекрасных детей, что Господь будет гордиться ими и станет любить их сильнее всех прочих, – невозмутимо отозвалась она, сунув в рот прядку волос и сосредоточенно хмуря брови.
Немного погодя Джентилия добавила:
– А если Господь скажет «нет», то я стану ведьмой или куртизанкой.
Бруно встревожился. Одноклассники постарались, чтобы слухи о монастыре Сант-Анджело ди Конторта не прошли мимо его ушей. Он спросил сестру:
– Кто-нибудь пытался трогать тебя? Ты видела что-либо такое, что вызывает у тебя беспокойство?
В ответ на его расспросы Джентилия лишь неизменно отмалчивалась да принималась жевать новую прядку волос.
* * *
В возрасте пятнадцати лет Бруно с отличием сдал все экзамены, и его отправили к дяде продолжать обучение в университете Падуи. Студентом он вновь оказался блестящим. И друзьями Бруно обзавелся тоже блестящими, включая несравненного и эксцентричного писца Фелиса Феличиано, который однажды столкнулся с ним на улице и схватил его за руку со словами: