Они сказал: «Кажется это прекрасный компромисс, потому что мне тоже хочется спать. И до тех пор, пока вы не подпишете этот бланк, вы не сможете войти в тюремную камеру и лечь спать». И тогда он заполнил бланк сам, и я подписал его своей подписью. Он посмотрел на мою подпись, и сказал: «Что это значит?»

Я сказал: «Это, должно быть, Девид Вашингтон, разве это не мое имя?»

Он сказал: «Я не могу понять, что вы написали?»

Я сказал: «Я пишу на своем языке: пишет Дэвид Вашингтон». И я сказал ему еще вот что: «Завтра утром вы узнаете по телевизору свой почерк, мою подпись, и замысел который кроется за этим, все средства массовой информации будут трубить об этом, почему вы хотите спрятать мое имя? Вы можете даже убить меня, и не останется ни следа, потому что я никогда не был в этой тюрьме по бумагам. А Дэвида Вашингтона вы можете завтра освободить, только нужно будет подписать бумаги. Но помните, вы не сможете подделать мою подпись».

Он спросил у меня: «Но почему вы так уверены в том, что средства массовой информации узнают об этом?»

Я сказал: «Вы увидите это утром».

В полицейской машине со мной была одна женщина. Она была очень опытной, она сказала мне, что ее собираются скоро выпустить из тюрьмы.

Я попросил ее: «Сделайте, пожалуйста, для меня одну вещь. Послушайте внимательно о том, что происходит между мной и правительством США. Вокруг много средств массовой информации. Когда вы выйдете наружу, соберите все средства массовой информации, и передайте им эту информацию». И она сделал это, отлично справившись.

Смысл был в том, что я должен был подписаться как Дэвид Вашингтон, и тогда они могли меня убить, отравить, застрелить, и не было бы никаких доказательств того, что я был в этой тюрьме. Меня вывезли с запасной полосы в аэропорту, и в тюрьму завели тоже с черного хода, посреди ночи, чтобы никто не узнал об этом, только чиновник госдепартамента был в офисе, и никого больше не было.

Он отвел меня в камеру и сказал, чтобы я взял матрас, совершенно грязный, по которому ползали тараканы. И я сказал ему: «Я не заключенный. Вы должны вести себя немного более гуманно. Мне нужно одеяло и подушка».

Он просто отказал мне: «Ни одеяла, ни подушки. Это все, что вы можете получить». И он запер двери этой маленькой грязной камеры.

Это было так странно, рано утром в пять часов утра он открыл двери, и он выглядел совершенно по-другому. Я не поверил своим глазам, потому что он принес мне новый матрас, новое одеяло, новую подушку. Я сказал ему: «Ночью вы отказали мне во всем этом, вы вели себя так грубо. Внезапно вы стали таким цивилизованным».

И он предложил мне завтрак рано утром, в пять часов. Ни в каких тюрьмах так рано завтрак не предлагают, раньше девяти нигде. Я сказал ему: «Еще слишком рано, почему вы обращаете на меня столько внимания?»

Но он сказал мне: «Вы должны есть быстро, потому что через пять минут мы должны поехать в аэропорт».

Я сказал: «Но к чему мне тогда новый матрас, новая подушка, новое одеяло?»

Он не ответил, и просто закрыл двери. Завтрак был простой, просто два куска хлеба, пропитанных каким-то соусом, я не смог понять точно, какой это был соус: совершенно безвкусный, непахучий.

Так вот, на следующее утро пришел чиновник госдепартамента, хватаясь за голову, он сказал: «Что вы наделали? Все газеты пишут об этом инциденте, показывают по телевидению. Теперь готовьтесь, мы должны перевезти вас из этой тюрьмы. Мы не можем держать вас больше здесь».

Я сказал: «Мне тут понравилось. Не нужно ничего менять. К чему перемены? Дэвид Вашингтон хочет сидеть здесь!»

Он сказал: «Не подшучивайте надо мной. Меня и так уже все осуждают за то, что я заставил вас подписать бумаги чужим именем. Но мне интересно, каким образом средства массовой информации узнали об этом?»

Я сказал: «Вы полностью забыли о том, что там в машине было двое заключенных, и другой заключенный, эта женщина слышала весь разговор, по моей просьбе она передала все средствам массовой информации, слово в слово».

Они проиграли. Они сразу сменили тюрьму, чтобы сказать потом, что меня никогда не было там, и что все эти сведения были ложными. Я сказал им: «Вы не можете сделать этого. Есть бланк, и моя подпись на этом бланке, невозможно подделать ее. Даже я сам не могу, каждый раз моя подпись разная.

Пятого ноября Раджниша снова перевезли на расстояние в тридцать миль в тюрьму Эль Рено. Каждая тюрьма, в которой я был, в течение двадцати четырех часов была окружена журналистами. И когда они перевозили меня из одной тюрьмы в другую, когда меня вели к машине, средства массовой информации спрашивали меня: «Бхагаван, скажите одно, они причиняют вам вред? Они занимались рукоприкладством? Не беспокойтесь, весь мир с вами». И тогда они испугались.

Тысячи телеграмм приходили в каждую тюрьму, письма, стихи, сотни букетов цветов.

Им приходилось менять тюрьмы по той простой причине, что в тот миг, в который средства массовой информации узнавали о том, в какой я тюрьме, они начинали досаждать им, задавать им вопросы, как я там себя чувствую, как мое здоровье, где врачи, они говорили, что хотят встретиться с врачом, который за мной смотрел. А это было очень опасно для них, потому что они пытались заставить меня подписаться чужим именем какого-то там Дэвида Вашингтона, и теперь все узнали об этом.

Они перевезли меня в другую тюрьму, которая находилась на расстоянии шестнадцати миль от города, чтобы средства массовой информации не могли туда добраться. Но они ошиблись. Средства массовой информации на Западе обращают очень большое внимание на то, чтобы помогать людям, помогать им защищать свободу. Они больше не просто сообщают людям разную информацию, но делают нечто большее. Они защищают каждого отдельного человека против правительства, против собственного правительства.

Вся Америка с большой симпатией наблюдала за мной. Даже те люди, которые не имели ни малейшего понятия о том, кто я такой, не зная о том, что я делаю и чем занимаюсь, посадив меня в тюрьму, сделали так, что вся Америка узнала про общину, узнала о том, что правительство уничтожает ее, узнала о фашистском отношении и бюрократии. Меня полюбили и поддерживали. Не было ни одного человека, который был бы настроен против меня: ни в тюрьмах, ни снаружи тюрем, когда я переезжал из одной тюрьму в другую, люди стояли по обе стороны дороги, и бросали цветы, махали руками, чтобы я чувствовал их поддержку.

Они не допускали средства массовой информации. Но средства массовой информации изобретательны. Они установили однажды микрофоны вдоль дороги, на машине, и когда я вышел из ворот, все, о чем говорили, было слышно. Они хотели мне просто сказать: «Мы вас любим, Бхагаван. Что бы с вами ни делали, помните, это не мы!»

На самом деле, они совершили ошибку. Благодаря им вся Америка осознала, что их собственное правительство не хочет, чтобы исчезла нищета, чтобы люди радовались и веселились, они узнали о том. Что их собственное правительство — враждебно к ним относится. Они относились ко мне с большой симпатией. Эта симпатия была такой сильной, что я мог составить конкуренцию президенту США, потому что все средства массовой информации выражали столько симпатии ко мне. Правительство, должно быть, было в шоке. Они не могли предсказать того, к чему это приведет.

— В каждой тюрьме они испытывали разные средства, чтобы воздействовать на меня. В одной тюрьме они посадили меня в камеру с заключенным, который умирал от какой-то инфекционной болезни. С тех пор, как в этой тюрьме появился этот заключенный, с ним в камеру никого не сажали шесть месяцев, он находился один, потому что врачи сказали, что тот, кто будет находиться с ним в одной камере, обязательно заразится той же болезнью. Меня прямо посреди ночи посадили в ту же камеру. Там был врач, он не возражал, там был комендант тюрьмы, он тоже не возражал, там был чиновник госдепартамента. Этот человек умирал, я слышал, что он умер через три дня после того, как я покинул эту тюрьму, он даже не мог говорить, таким он был слабым. Он написал мне на маленьком клочке бумаги: «Раджниш, я видел вас по телевизору. И я знаю, что эти люди хотят вас убить, по этой причине они посадили вас в камеру со мной. Ни к чему здесь не прикасайтесь, просто стойте у двери и стучите по ней до тех пор, пока они не придут, и заставьте их переместить вас в другую камеру. Потому что я умираю, и я не хочу, чтобы вы заразились от меня. Шесть месяцев они не сажали со мной никого, а вы даже не заключенный!»