Почему меня не привезли обратно в Орегону, в Портленд, где суд мог бы решить, можно ли меня выпустить под залог или нет? Почему меня двенадцать дней подряд перевозили из одной тюрьмы в другую? Коренная причина, должно быть, была в этой жирной женщине, она все время чувствовала себя виноватой, и никогда не глядела мне в глаза. Она, должно быть, боялась, потому что она сказала чиновнику: «Скажите Раджнишу, что он не должен оставаться в шапке в здании суда. Потому что в Америке это считается оскорблением суда».

Я сказал чиновнику: «Я буду в шапке, и если у нее есть мужество. Пусть попросит о том, чтобы я снял шапку, прямо в суде, и мы решим, выражение это уважения или оскорбление суда!»

Он начал сильно нервничать. Он вошел внутрь и передал этой женщине-судье мои слова. Она сказала: «ладно, пусть носит, я не буду поднимать этого вопроса, пусть остается в шапке». Наверное, я был первым человеком, который сидел в суде в шапке, потому что это считалось оскорблением суда».

Я был готов сражаться в суде. Меня не волновало, отпустят ли меня под залог, и какие преступления мне припишут. Сто тридцать шесть преступлений. Пусть даже так. Мне было наплевать. Я хотел посмотреть в лицо этой женщине, я хотел увидеть, есть ли у нее мужество. Я хотел послушать, почему шапка считается оскорблением суда. Почему моя рубашка не может считаться оскорблением суда, а шапка может? Я сниму и то, и другое, чтобы уважить суд.

Она сразу поняла, что лучше со мной не связываться. Ко мне прибежал чиновник госдепартамента США, и сказал: «вы можете носить вашу шапку, нет проблем, не беспокойтесь об этом».

Я сказал: «Что случилось? В Америке изменился закон?»

Тот же самый чиновник сказал мне по пути обратно из суда в тюрьму, что мне отказали в залоге. Это был странный случай, исторический феномен, прокурор три дня сражался, но не смог доказать, что я совершил какое-то преступление. И в конце концов, он сам это признал, он сказал, что нет смог доказать мою вину: «Я не смог доказать его вину, но все равно мне бы хотелось, чтобы суд узнал о том, что правительство не хочет позволить ему выйти под залог».

А они во всем мире говорят, что Департамент Правосудия не подчиняется правительству, а правительство не вмешивается.

Представитель госдепартамента сказал мне: «Реальность в том, что судью подкупили. Ей сказали, что если она не разрешит вам выйти под залог, она станет федеральным прокурором». Она была судьей штата, а это были ее амбиции.

Я сказал: «Если бы она мне об этом сказала, я бы не стал просить выпустить меня под залог. Я бы сказал моим адвокатам: «Не спорьте, если я пробуду в тюрьме несколько дней, и это поможет этой бедной женщине стать федеральным прокурором, пусть так и будет».

Правосудие — следствие любви. Но все они забыли о том, что такое любовь. Осталось только одно это слово, как Бог, совершенно пустое, ничего не значащее. Вы открываете рот и говорите: «Бог», — но внутри при этом ничто не колышется. То же самое происходит со словом любовь.

Любовь вырастает только в тех, кто познал себя.

Любовь — это свет, который наполняет медитативное сердце.

Любовь — это пламя, которое вырастает в вас, когда вы создаете для него пространство. Ваши мысли должны быть отброшены, ваши предрассудки должны быть отброшены, и тогда больше не возникает никаких трудностей с правосудием, вы не можете быть несправедливыми по отношению к кому-либо. Даже по отношению к вашим врагам вы не можете быть несправедливыми.

Я не совершил никакого преступления. Я бы мог совершенно открыто приехать в Каролину или в любой суд Америки, и они не смогли бы оказать моей вины. Даже представитель государственного департамента открыто признал, и это было его заключение, что у них не было никакого доказательство моей вины, никто не смог доказать моей вины.

Это из ряда вон выходящий факт. Им не нужно было ничего доказывать, они просто придумали преступления, которые я никогда не совершал. Нельзя доказать невинность невинного. Доказать можно только вину виноватого. Они не смогли доказать факт совершения мной преступления, но, тем не менее, прокурор решила, чтобы всех саньясинов выпустили под залог, но при этом она настаивала, чтобы меня не выпускали под залог, потому что я, дескать, опасный человек. Я меня было очень много денег и тысячи друзей, которые могут сделать все, что угодно для меня.

Таковы были мои преступления. За это меня нельзя было выпускать под залог. У меня были тысячи друзей, и они могли бы сделать для меня все, что угодно, и поэтому они решили выслать меня под охраной полиции обратно в Орегону и уже там решать, что со мной делать.

Если бы там был хотя бы один здравомыслящий судья, он бы понял, что я не совершал никаких преступлений. Быть богатым и иметь много друзей — это еще не преступление, что же это значит, богатых нельзя выпускать под залог? Если у меня столько друзей, меня нельзя выпускать под залог? Если меня любят столько людей и готовы для меня на все, что угодно, даже готовы пойти на смерть ради меня, что же теперь это вменять мне в вину? Нельзя такого человека называть опасным, если столько людей его любят, этого уже достаточно. На самом деле, подписи такого человека следует верить, она становится гарантией.

Но этот судья не был настоящим. Это была женщина, причем она была всего лишь судьей штата, она только ждала своего назначения и должна была стать федеральным судьей.

Четвертого ноября Раджниша перевели в окружную тюрьму округа Оклахома. Правительственный прокурор, прокурор США настаивал на том, чтобы вопрос о том, чтобы меня отпустили под залог, решался в Орегоне. Это казалось нелепым, шесть человек вместе со мной были арестованы здесь, и их отпустили под залог, почему же мне этого не разрешили?

Это происходило по той причине, что они решили меня провезти по нескольким тюрьмам. Самолету нужно всего шесть часов, чтобы перелететь в Орегону, но они нашли какой-то самолет, который везет заключенных, останавливаясь по пути. Даже сам пилот самолета сказал мне, что еще никогда раньше с таким не сталкивался. Вот что он мне сказал: «Когда мы подлетали к штату Орегона, внезапно мы получили приказ, сменить направление полета. И тогда я понял, что они решили просто помучить вас». И мне пришлось полететь в другую часть страны, в другую тюрьму, которая находилась на большом расстоянии, и за двенадцать дней мы сменили пять тюрем».

Интересно то, что когда каждый раз самолет приземлялся, я выходил из него, и садился в полицейскую машину, человек, который забирал меня и передавал в руки чиновника государственного департамента, шептал мне на ухо, а я сидел рядом, и мог слышать о чем он шептал: «Этот человек опасен, не делайте ничего прямо, даже не прикасайтесь к его телу, потому что за ним наблюдает весь мир, и после того, как его выпустят, он расскажет все, что происходит в этих тюрьмах. Так что будьте с ним вежливыми, и ведите себя достаточно разумно, не относитесь к нему, как к преступнику».

Это послание передавалось постоянно каждый раз, когда меня перевозили из одной тюрьмы в другую. Они не прикасались к моему телу, и не делали ничего напрямую. Они пытались делать всякие гадости косвенным образом, но им не удавалось вывести меня из равновесия.

Например, я приехал в одну тюрьму около одиннадцати часов ночи, и чиновник не хотел писать мое имя на бланке, и попросил, чтобы я записал имя: «Дэвид Вашингтон».

Я спросил у него: «Это согласуется с законом и конституцией, если я напишу чужое имя, и не будут писать своего имени? Я не буду этого делать. Вы должны поддерживать закон. Вы Закон и Правосудие. Но какой же вы закон в таком случае? Я так устал, мы прилетели посреди ночи, и вы теперь хотите, чтобы я подписался чьим-то чужим именем? Вам придется дать мне объяснения!»

И он сказал: «Я не могу дать вам никаких объяснений. Не сердитесь на меня. Я просто следую приказу сверху».

Я сказал: «Тогда скажите этим людям, кто дает вам такие приказы, что я не собираюсь подписываться чужим именем, какого-то там Дэвида Вашингтона». Если вы сами хотите расписаться вместо меня, можете заполнить бланк под именем Дэвида Вашингтона, а я подпишусь».