Лицо Руденко сразу стало серьезным, он задумался и для чего-то постучал пальцами по столу, будто испытывая его прочность.

— И много там было матерей?

— Много. А у дверей сидит настоящая мегера и никого не пропускает, — вспомнила Нина секретаршу.

— Нужно помочь, Коля! — горячо сказала Вера Ивановна.

— Подожди, Веруся, тут нужно не одной Нине помогать… Я, конечно, постараюсь вашу Галочку устроить, — успокоил он Нину. — Так, говоришь, много матерей? — переспросил он задумчиво.

— Очень много, — подтвердила Нина, но Руденко, кажется, уже не слушал ее. Лишь когда Нина стала его благодарить, поморщился:

— За что благодарить? Это наша общая вина, что до сих пор еще людям приходится обивать пороги в разных бюрократических инстанциях и просить о том, на что они имеют полное право, а когда их законное требование выполняется, еще и благодарить за это. И не благодарность здесь страшна, а то, что выслушивают ее как должное! Как будто то, что они делают, эти заскорузлые души, — их добрая воля, а не прямая обязанность…

Николай Степанович взволнованно зашагал по комнате. Нина с удивлением следила за ним. До этого он казался ей немного черствым человеком, слишком уж уравновешенным и спокойным, умеющим скрывать от посторонних взглядов все движения своей души.

— Да, садись же, Коля, чего ты, как маятник!.. — не выдержала Вера Ивановна.

Взглянув на жену, Руденко виновато улыбнулся, и лицо его стало мягким и немножко наивным, как это бывает у очень добрых людей. Нина, глядя на него, от души позавидовала Вере Ивановне, и ее снова обожгла мысль о Якове. Разве он когда-нибудь смотрел так на нее, разговаривал так с нею?..

«А где же Яков? Неужели куда-нибудь уехал?.. Но зачем он мне? Почему я все время думаю о нем!» — даже рассердилась на себя Нина.

— Значит, ты решила учиться?

Положив большие руки на стол, Николай Степанович одобрительно смотрит на нее.

— Да, решила.

— Это очень хорошо — учиться… Когда я смотрю на своих сыновей, мне даже завидно становится.

— Так уже водится на белом свете, — улыбнулась Вера Ивановна.

— Водится! — недовольно повторил Николай Степанович. — Мало ли что на белом свете водится!.. А вот придет к нам Нина через пять лет да и спросит: ну вы, разумники, много ли знаете по сравнению со мной?

— Так уже и спрошу! — засмеялась Нина. — Тут дай бог начать?..

— Трудно?

— Нелегко, — вспомнила Нина груду учебников.

— Мне тоже было трудно, — признался Руденко. — Я, Нина, в двадцать лет поступил в вуз. И не имел, как ты, среднего образования. Веруся знает, она первым моим консультантом была, — кивнул он головой в сторону жены. — Но из-за того, что трудно на первых порах, бросать не стоит…

— Я и не собираюсь бросать, — говорит Нина.

— Нина, ты встречаешь его? — неожиданно спрашивает Николай Степанович. — Он очень изменился в последнее время.

Нина, нахмурясь, молчит. Тогда в разговор вмешивается Вера Ивановна:

— В четверг у нас будет родительское собрание. Обязательно приходите, Нина Федоровна!

— Хорошо, я приду, — отвечает Нина.

Она чувствует благодарность к Вере Ивановне, которая спасла ее от неприятного разговора о Якове. Та последняя встреча с ним, когда он, оттолкнув ее, выбежал из комнаты, бросив ее одну в слезах, была самым болезненным ее воспоминанием, и Нина понимала: что бы ни случилось, ей никогда этого не забыть.

Она думает: сколько раз бывал здесь Яков и, может быть, жаловался на нее, говорил злые, обидные слова, и Руденко так же сочувственно слушали его, как слушают сейчас ее. Нина вспомнила Олю, Оксану, Ивана Дмитриевича — тот необычайно светлый и уютный мирок, в котором она нашла пристанище и сочувствие, где поняли и полюбили ее такой, как она есть. И ее охватило непреодолимое желание зайти сейчас к Оле — послушать ее беззаботную болтовню, наблюдать за молчаливым Игорем, поглаживать мягкую спину Дуная, который всегда кладет тяжелую голову ей на колени, щуря от удовольствия умные коричневые глаза. А Руденко, как они оба ни хороши и как ни тепло отнеслись к ней, все же они — друзья Якова, а не ее, и Нинина душа никогда не могла бы так оттаять в беседе с ними, как даже в пустячном разговоре с Олей.

Хоть Яков и рассчитывал пробыть у Вали весь месяц, он уехал от нее через несколько дней. И когда, подъезжая к родному городу, увидел знакомые места, его охватило такое невыносимо тяжелое чувство, что он даже схватился за сердце.

В растерянности стоял Горбатюк на просторном, уже обезлюдевшем перроне, не зная, куда идти, и чувствовал себя бесконечно одиноким.

Резко прогудел паровоз, заскрежетали тормоза; сперва медленно, словно не решаясь двинуться, а потом все быстрее и быстрее поплыли мимо пустые вагоны, холодно поблескивали затуманенными стеклами. В душе у Якова тоже была пустота. Все мечты, недавно переполнявшие его, разлетелись вдребезги, и мелкие обломки их нужно было выбросить вон.

Подошел носильщик, предлагая свои услуги. Яков отказался, поднял чемодан и вышел на привокзальную площадь. Найдя такси, сел в машину, откинулся на спинку заднего сиденья, устало закрыл глаза.

…После той ночи Якову все время казалось, что Валя избегает оставаться с ним наедине. А когда он пробовал обнять ее, она почему-то вздрагивала, словно ей было это неприятно, и мягко, но решительно отводила его руки.

— Не нужно, Яша…

— Но почему?..

Валя не отвечала, только как-то испытующе смотрела на него. Эти взгляды раздражали, он уже начинал сердиться, но всячески сдерживал себя.

— Мне кажется, что ты обнимаешь меня не потому, что тебе это приятно, а потому, что считаешь, будто без этого уже нельзя, — наконец призналась она.

После того Яков уже больше не пытался обнимать Валю. Каждый раз, когда приходило такое желание, он вспоминал ее слова, и ему уже самому начинало казаться, что он заставляет себя обнимать ее.

«Что это со мной? — удивлялся Яков. — Ведь Валя очень нравится мне! Она прекрасная женщина, и лучшей жены для себя я не желал бы…»

Как-то он рассказал Вале о том, как встречал утро в парке и видел девушку с любимым, спавшим у нее на коленях. Яков умел хорошо рассказывать, и Валя слушала его, полуоткрыв уста, а лицо ее, побледневшее за последние дни, снова покрылось нежным румянцем — она снова напоминала ту Валю, которая встретила его сияющим взглядом больших, глубоких глаз.

— Хочешь, пойдем в парк, я покажу тебе это место, — предложил Яков, надеясь, что прогулка развеет возникшее между ними чувство неловкости и даже какой-то вины друг перед другом.

Валя охотно согласилась, хоть был уже поздний вечер.

— Вот здесь она сидела, — показал на скамейку Яков, — а вот тут лежал парень. Она держала его голову на своих коленях, и это было для нее самым великим счастьем на свете…

Рассказывая, он снова ясно увидел перед собой и девушку, и юношу, и восход солнца, и совершенно отсутствующий взгляд незнакомки, для которой не существовало в мире ничего и никого, кроме любимого. Как завидовал Яков тому юноше!.. И, обманывая себя, будто в шутку, чтобы показать, как все было, усадил Валю на скамью, а сам лег рядом, положив голову ей на колени, а ее руки — на свою голову. Вот он сейчас уснет, а Валя будет сидеть неподвижно, как сидела та девушка, и будет оберегать его покой, а потом тоже встретит восход солнца невидящими, углубленными в себя, в свое счастье глазами.

Валя, притихнув, сидела на скамье, а он долго лежал, не шевелясь, но заснуть не смог, так как отлежал себе бок и заболели колени согнутых ног. И вдруг Яков ясно увидел себя — взрослого, солидного мужчину в этой нелепой позе, понял всю фальшь своей затеи, этой попытки искусственно создать то, что приходит само собой, чему нельзя подражать и для чего совершенно необязательно лежать вот так на скамейке…

Яков резко поднялся, и Валя не удерживала его. Ему было очень стыдно, — казалось, будто он оскорбил ее.

«Спектакль устроил, дурак набитый! — клял он себя. — Боже, что она сейчас обо мне думает!..»