Но сейчас он не мог задерживаться на мыслях, не связанных с Валей, с предстоящей встречей с нею. Он умывался над большим эмалированным тазом, тер в руках небольшой кусочек мыла, приятно пахнущего земляникой, вытирался чистым, со свежими складочками полотенцем и думал о Вале. Его искренне удивляло и поражало, что Надежда Григорьевна рассказывает не о Вале, а о других, будничных, посторонних, безразличных ему вещах. Только для того, чтобы не обидеть ее, он заставлял себя прислушиваться, делал вид, что ему все это очень интересно.

Но вот Надежда Григорьевна произнесла имя своей дочери… Яков встрепенулся.

Они сидят за столом и пьют чай. Вадик, отпросившись у бабушки, побежал на улицу.

— Он очень любил Валюшу, — говорит Надежда Григорьевна, глядя на Горбатюка такими строгими глазами, будто он в чем-то провинился перед ней. Яков, склонившись над стаканом, усердно размешивает ложечкой сахар, он старается не пропустить ни одного слова. Ему очень хочется побольше узнать об этой неизвестной, но такой важной для него стороне Валиной жизни, и в то же время неприятно слышать, что Валя могла любить кого-то, кроме него, что кто-то другой, а не он, Яков Горбатюк, мог называться ее мужем, обнимать ее — ту, к которой он когда-то не смел даже прикоснуться. Не потому ли такой девственно чистой всегда представляется ему Валя?

— …Они жили очень счастливо, и если б не война…

Надежда Григорьевна не договаривает, но Яков догадывается, что хотела она сказать. Если б не война, они и сейчас жили бы так же счастливо, и, возможно, он, Яков, не приехал бы сюда… Что ж, Валина мать успела стать матерью и Владимиру; она имеет право так думать…

— Когда началась война и Володю призвали в армию, Валя тоже пошла в военкомат, — продолжает Надежда Григорьевна. — Она тогда сказала мне: «Мама, я не смогу перенести, если с ним там что-нибудь случится без меня!..»

— Да, много горя принесла война…

— Потом, когда Володя погиб и Валя вернулась, я все время ходила за ней, глаз с нее не спускала, — говорит Надежда Григорьевна, словно не слыша Горбатюка. Большая усталость залегла в морщинах, избороздивших ее лицо и особенно резко заметных у старчески поблекших губ. — Я боялась, как бы она чего-нибудь не сделала с собой…

— Она так любила его?

— Любила? — переспрашивает Надежда Григорьевна. — Она не могла без него жить! Только Вадик и спас ее. Ведь он так похож на отца!..

Она выходит в Валину комнату и приносит оттуда фотографию, наклеенную на белый картон.

— Это они фотографировались на фронте, незадолго до Володиной гибели.

Яков внимательно рассматривает карточку. Они стояли где-то в лесу, на фоне густого орешника. Взявшись за руки, оба улыбались ему, и видно было, что они счастливы уже тем, что стоят рядом.

Лицо Владимира показалось Горбатюку знакомым: те же большие, с длинными ресницами, глаза, заостренный книзу подбородок, и стоит он так же чуть боком, как и его сын. «Вот мы и познакомились с тобой, — с горечью думает Яков. — Она не могла жить без тебя, как уверяет ее мать. Но ведь ты уже не живешь, ты ушел из жизни…»

Крепко держа Валю за руку, Владимир загадочно улыбается. А Валя стоит рядом с ним, в военной, без знаков различия, гимнастерке, в грубой армейской юбке и в больших сапогах. И она тоже улыбается, радостно и счастливо, и рука ее доверчиво лежит в его руке…

«Она обрезала косы!» — присматривается неприятно пораженный Горбатюк. Ему уже кажется, что Валя обрезала косы лишь потому, что он так любил их, — чтобы избавиться вместе с ними от воспоминаний о нем, Якове.

— А как же вы, Яша? Как ваши дети?

Яков внутренне съеживается: «Сейчас она спросит о Нине…» Но Надежда Григорьевна лишь выжидательно смотрит на него. «Значит, она уже знает — Валя все рассказала ей. А возможно, она читала мои письма. Что ж, тем лучше… Тем лучше для меня».

— Благодарю. Дочки здоровы, старшая уже ходит в школу…

— Как и Вадик. Они, вероятно, однолетки?

— Почти, — говорит Яков и умолкает. Этот разговор утомляет его сейчас. Не хочется рассказывать о себе никому, кроме Вали, даже Валиной матери. Ведь и она не сможет понять его так, как поймет Валя, которой он раскроет всю свою душу…

Надежда Григорьевна, видимо, поняла его состояние, так как больше уже не расспрашивает его, а молчит улыбаясь, как улыбаются малознакомому человеку, когда не знают, о чем с ним говорить. Тогда Яков подымается и благодарит за чай.

— Может быть, вы в сад пойдете? — спрашивает она. — Или отдохнете? Я сейчас приготовлю постель.

Яков, поблагодарив, отказывается: он совсем не устал да к тому же хочет пройтись, познакомиться с городом.

И тогда Надежда Григорьевна осторожно спрашивает:

— Вы… у нас остановитесь?

Его нисколько не удивляет этот вопрос: она — мать, и не хочет, чтобы был малейший повод для излишних разговоров о ее дочери. Что ж, он пойдет ей навстречу.

— Я устроюсь в гостинице. А чемоданчик… пусть постоит у вас, я его потом заберу.

— Вы не обижайтесь, Яша, вы же понимаете… — смущенно смотрит на него Надежда Григорьевна.

— Все понимаю, милая Надежда Григорьевна, — пожимает он ей руку. — Вы правы, так будет лучше…

— Вы только… Вале не говорите… — Она просительно заглядывает ему в глаза, и лицо у нее, как у маленькой провинившейся девочки.

Якову становится жаль ее. Такова уж извечная участь матерей — переживать втройне горе своих детей, тревожиться и беспокоиться о них больше, чем тревожатся и беспокоятся они сами о себе…

Он вспоминает свою мать, которая живет сейчас в Донбассе, обиженная невесткой и сыном. Может быть, она сейчас думает о нем, и разрывается от боли ее сердце, способное все забыть, кроме одного — что оно когда-то поило своею кровью маленькое тельце, которое потом стало дышать собственными легкими, жить собственной жизнью, но которое никогда не перестанет быть ее ребенком, самым дорогим для нее…

Думая о своей матери, Яков словно заглядывает в душу этой седой, чуть сгорбленной женщины в темном платье и искрение жалеет ее, проникается к ней сыновней нежностью.

— Все будет хорошо, Надежда Григорьевна, — как можно ласковее говорит он. — Все уладится самым лучшим образом.

Она ничего не отвечает, только вздыхает. Молча провожает его и уже у калитки, будто между прочим, говорит:

— Библиотека — в центре. Идите прямо по нашей улице в самый конец. Там свернете направо и попадете как раз на центральную…

Надежда Григорьевна уже ушла в дом, а Яков все еще стоит у калитки, задумчиво разминая пальцами папиросу. Он теперь не спешит, ему хочется растянуть это тревожно-радостное предчувствие встречи с Валей.

— Это наш дядя, — услышал он громкий шепот.

Яков быстро обернулся и увидел несколько пар любопытных глазенок, сверкавших сквозь щели забора. Но глаза мгновенно исчезли, и послышался удаляющийся топот босых ног.

— Наш дядя, — повторил Яков. — Что ж, пусть будет ваш! — уже совсем весело согласился он.

Горбатюк сдвинул шляпу на затылок и бодро зашагал вдоль широкой улицы.

Наконец наступил день, когда Нина отнесла в институт свой аттестат, автобиографию и заявление на имя директора и стала с тревогой ожидать решения своей судьбы. Хоть Иван Дмитриевич успокаивал ее, что все будет в порядке, что он уже переговорил с директором и приказ о ее зачислении появится сразу же, как только директор вернется из Киева, Нина не могла не волноваться. Теперь, когда она после долгих раздумий и колебаний решила начать учиться, ей было просто страшно подумать о том, что это ей не удастся. Осуществлялась давнишняя ее мечта, и будущее уже не казалось таким мрачным и безнадежным, как прежде. Поэтому она и старалась убедить себя, что ее примут в институт, не могут не принять!..

Но как ни занята была Нина мыслями об институте, о своей будущей учебе, она ни на минуту не забывала о Якове. «Он бросил меня, он сказал, что я не нужна ему, что я — конченый человек, — Нине почему-то казалось, что именно это говорил ей Яков при последней их встрече, — а я докажу ему, что я совсем не такая, какой он меня считает», — не раз думала она.