Отправил заказным, с уведомлением о вручении, и все не отходил от окошечка, пока возмутительно равнодушная девушка не проштемпелевала его письмо и не бросила на груду других конвертов.
Часть третья
I
В этом году Яков еле дождался отпуска.
Если прежде он довольно спокойно смотрел на календарь, без особого восторга уезжал куда-нибудь и уже с половины месяца начинал думать о газете, от души обижаясь на товарищей, которые не писали ему о редакционных делах, то в этом году он считал не только дни, но и часы, оставшиеся до отпуска. Он ждал теперь от своего отпуска так много, что иногда ему даже страшно становилось за судьбу этого ожидания.
Он был уверен, что вернется совсем другим, что за этот месяц произойдет такая перемена, которая все поставит на свои места, все разрешит — и дальнейшая жизнь его покатится по прямым и гладким рельсам, а не будет тащиться, вихляясь из стороны в сторону, по каменистой, ухабистой дороге.
За это время Яков получил от Вали несколько писем и каждое мог бы пересказать наизусть. Приносили они ему и радостное волнение, и тревогу, ибо Валя как-то слишком скупо и неохотно сообщала о себе, и Яков чувствовал, что она чего-то не договаривает, что-то скрывает от него, а может быть, и от самой себя.
Горбатюк уже знал, что Валя перед войной, будучи на втором курсе университета, вышла замуж. По получении этого письма несколько дней он ходил злой на весь мир, так как ему казалось, что Валя жестоко обманула его. Муж ее погиб на фронте, писала она, есть у нее семилетний сын, она заведует районной библиотекой и живет с матерью, которая все еще продолжает учительствовать.
«Ты помнишь, Яша, мою маму?»
«Еще бы не помнить!» — усмехнулся Яков, прочтя эту фразу.
Высокая и строгая, она выходила к ним, когда Вале удавалось затащить к себе своего товарища, и Яков каждый раз начинал думать о своих стареньких, заплатанных брюках и давно не чищенных ботинках-обносках, доставшихся ему от старшего брата. Он краснел и нахохливался под ее внимательным взглядом, ему казалось, что даже волосы у него на голове становятся дыбом, а Валя, еле сдерживая смех, лукаво поглядывала на своего товарища и потом, когда мать уходила, неизменно уверяла его, что мама у нее очень хорошая и что они с ней очень дружно живут.
«…Она и сейчас продолжает учительствовать, хоть уже старенькая и получает пенсию. Я все время уговариваю ее оставить работу, но она и слушать меня не хочет, кричит на меня, что я еще не доросла, чтоб учить ее… Это я не доросла, в свои двадцать восемь лет!»
Странная женщина! Почти в каждом письме она напоминает о своих годах, словно хочет подготовить его к будущей встрече. Но даже это бесхитростное лукавство нравится ему.
Интересно, очень ли изменился он с тех пор, как не виделся с Валей? Найдет ли она в нем хоть что-нибудь от того Якова, который приходил когда-то на вокзал провожать ее в университет?
Якову хотелось бы сейчас взглянуть на себя, но какие зеркала могут быть в стареньком вагоне, отстукивающем своими колесами уже не первую сотню тысяч километров?
Еще вчера Горбатюк сдавал редакционные дела и вчера же после обеда сел в поезд. Имел плацкарту на среднюю полку, но уступил свое место молодой крестьянке с грудным ребенком и всю ночь продремал, зажатый между стенкой вагона и твердым, будто кирпичом набитым, вещевым мешком своего соседа. Сосед Якова — молодой старшина, весь увешанный орденами и медалями, все время падал на него, клевал его в плечо твердым козырьком своей фуражки, смачно причмокивая во сне губами. Он поднялся раньше всех и весело, будто бог весть какую новость, сообщил:
— О, уже солнце!..
И громко скомандовал:
— Подъем!..
Люди зашевелились спросонья, засмеялись и заговорили полувесело, полусердито: «Ох, и неугомонный же!», «Совсем как петух!» А он, статный и сильный, радостно улыбался солнцу и всему миру, так как возвращался на свою родную Полтавщину после четырех лет войны и еще нескольких лет военной службы в чужих краях.
— Вот и отслужил, — рассказывал вчера вечером старшина, то и дело отбрасывая назад пышный молодецкий чуб, спадавший на черные смеющиеся глаза. — Полсвета на пузе облазил и на весь наш район погребов накопал. Товарищ гвардии старший лейтенант не раз, бывало, смеялся: «У тебя, Васюта, спереди кожа наросла, как у танка броня. И пуля не возьмет!» Да и не брала. Или то уж такая судьба мне была, что в самом деле всякая дрянь от меня отскакивала, а только за всю войну ни разу в госпитале отдохнуть не привелось. Я вроде как живая история в нашем полку был, всех знал и все меня знали…
Хоть он уже демобилизовался, но все еще жил своим полком, воспоминаниями о своих друзьях-однополчанах, и видно было, что ему еще непривычно просыпаться не среди солдат, которыми нужно было командовать, и офицеров, команду которых нужно было выполнять, а среди глубоко штатских, далеких от военной службы людей.
На одной из больших станций пассажиры бегали умываться, потом не спеша закусывали, кто чем богат, деликатно отказываясь от угощения щедрого старшины. А через некоторое время между пассажирами слово за слово завязалась беседа — неторопливая беседа людей, которым некуда спешить, так как все равно не перегонишь колеса, которые катятся и катятся по бесконечным рельсам.
Как и вчера, больше всех говорили пожилой колхозник с пышными, унаследованными еще от какого-то запорожского предка усами и демобилизованный старшина. Пряча насмешливые серые глаза под густыми кустиками бровей, пожилой колхозник все время вызывал старшину на словесный поединок, подбивал его на спор, умышленно отрицал все, что говорил старшина. Но демобилизованный был преисполнен добродушия — его просто распирало от радости, вызванной предчувствием недалекой встречи с родным селом, с родителями и родственниками, а главное — с девушкой, о которой он говорил: «Та й лучшая з усих на свити!»
— Разве ж вы знаете наших девчат! — искренне жалея присутствующих, так много из-за этого потерявших, восклицал старшина. — Да к нам парни со всей Полтавщины свататься ездили!
— А вы, значит, для них своих девчат берегли? — ехидно ввертывает колхозник.
— Я в эту войну где только не побывал, — не обращая внимания на язвительное замечание колхозника, продолжал старшина. — И в Румынии, и в Венгрии, и в Австрии, и в Германии… Ну, не без того, чтоб на какую-нибудь там дивчину раз-другой взглянуть. Нечего хаять, хорошие девчата бывали. А все-таки не то, что наши…
— А ваши что, медом мазаны?
— Медом не медом, а наша как пройдет мимо тебя, ты уж и ног под собой не слышишь. Стоишь и не дышишь: соседка это Марина или парижская артистка из театра оперы и балета? А она как взглянет на тебя, как поведет плечом, — пишись, парень, в нестроевую да начинай на звезды вздыхать… Куда бы тебя после этого ни занесло, что бы на твою голову ни свалилось, а она так и будет стоять у тебя перед глазами. Умирать будешь — о ней вспоминать станешь… А уж если обнимет!.. Мать ты моя родная! — даже схватился старшина за голову. — Обо всем на свете забудешь, а на душе у тебя так, будто тебя взяли да сразу в генералы произвели! Идешь потом домой и сам себе удивляешься: что ты за цаца такая, что тебя такая дивчина обнимала!..
Все слушали веселого старшину и смеялись, любуясь им.
От всей души смеялся и Яков. Чувствовал какую-то удивительную легкость на сердце, будто остались за дверями вагона все недодуманные мысли и нерешенные проблемы, будто вдохнул он полной грудью необычайно чистый и свежий воздух, сразу же вернувший ему ощущение давно забытой молодости…
И поэтому проникался все большей симпатией к жизнерадостному старшине.
— А что вы станете делать, когда домой приедете? — полюбопытствовал Яков.
— Женюсь, — не задумываясь, ответил старшина. — На другой же день.
— И хорошая девушка?
