Закрытое партийное собрание должно было начаться в восемь часов. Первым вопросом стоял отчет заведующего сельскохозяйственным отделом Левчука.

— Мы с тобой именинники, — сказал ему Яков перед собранием.

Горбатюк сегодня смотрел на своих товарищей, словно видел их впервые.

Если раньше он приходил на партийное собрание с чувством внутреннего равновесия, свойственного человеку, у которого совесть чиста и который знает себе цену, если раньше он просил слова одним из первых и выступал всегда смело, резко, остроумно, а те, о ком шла речь, больше всего боялись именно его выступления, — то сейчас Яков растерянно забился в угол и старался быть как можно незаметнее.

Он смотрел на коммунистов с одной лишь мыслью: будут ли они критиковать или, наоборот, защищать его. Однако часть, которая, как он предполагал, должна критиковать, была значительно больше…

За столом, составляя список присутствующих, сидел Руденко в больших очках. Яков и прежде не раз видел его в этих очках, но никак не мог привыкнуть к ним, и Николай Степанович казался ему в них каким-то чужим.

Петр Васильевич, уступив свое место Руденко, сел рядом с маленькой, средних лет женщиной — литературным работником отдела партийной жизни Степанидой Никитичной Сологуб. Поблескивая живыми, умными глазами, она что-то рассказывала редактору, вероятно очень смешное, так как Петр Васильевич то и дело смеялся, прикрывая ладонью рот, и это придавало его лицу детское выражение.

Головенко примостился возле Холодова, как всегда серьезного и степенного. Левчук устроился неподалеку от Горбатюка и очень волновался. «Как на экзамене», — подумал Яков.

Закончив писать, Руденко медленно снял очки, протер их и положил в футляр. Обвел взглядом коммунистов, постучал по графину карандашом:

— Товарищи, будем начинать!..

Собрание вел Головенко.

Отчитываясь о работе сельскохозяйственного отдела, Левчук говорил долго и путано. И чем больше он говорил, тем яснее становилось, что ему нечего сказать, нечем похвалиться перед товарищами.

Когда Левчук сел на свое место, несколько минут длилось молчание. Большинство коммунистов понимали, что Левчук провалил работу не потому, что не хотел работать, а потому что не знал этой работы, не был журналистом.

Он приехал из межобластной партийной школы с отличной характеристикой, и редактор сразу же назначил его заведующим отделом. Но, как это иногда бывает, Левчук попал в школу и по окончании ее был назначен на ответственную работу в газете только благодаря своим анкетным данным. Товарищи, проводившие прием в школу, а затем направлявшие его на работу в редакцию, не подумали о том, что не каждый человек, даже с самыми лучшими анкетными данными, может быть журналистом.

В другой раз Горбатюк сказал бы Левчуку и всем сидящим здесь, что неоднократно говорил редактору: и для Левчука, и для газеты будет лучше, если он подаст заявление об уходе и поищет себе работу в другом месте.

Но на этом собрании стоял вопрос и о нем, Якове, и он не мог сейчас думать ни о чем другом…

Был объявлен десятиминутный перерыв, и курильщики поспешили в коридор. Они разбились на группки по три-четыре человека, и как-то случилось так, что Яков не пристал ни к одной из них.

Он ходил от группы к группе, улыбаясь такой принужденной, вымученной улыбкой, что всем было неловко смотреть на него. А ему казалось, что товарищи избегают его потому, что затаили против него недружелюбные, злые намерения.

Он подошел к кружку, который образовался вокруг Головенко и Холодова. Василий Иванович как раз кончил что-то рассказывать, и все взглянули на Горбатюка, как взглянули бы на каждого, кто подошел бы сейчас к ним. Но Яков истолковал это по-своему: они говорили о нем и именно поэтому оборвали разговор при его появлении.

«Ну что ж, пускай… Не буду мешать», — и Горбатюк, обиженно хмурясь, отошел от них.

Сегодня он был словно отгорожен от коллектива глухой стеной и, не задумываясь над тем, кто возвел эту стену, мучительно переживал свое одиночество.

Перерыв закончился. В кабинете редактора снова стоял гул голосов. Снова поднялся Головенко и объявил, что сейчас будет рассматриваться второй вопрос. Руденко снова достал очки.

— Партийное бюро уже заслушивало коммуниста Горбатюка, — докладывал Руденко спокойным, даже несколько равнодушным голосом. — Мы решили вынести этот вопрос на собрание… Мы знали Горбатюка как одного из лучших работников редакции, он был образцом для многих наших товарищей, пользовался заслуженным авторитетом и уважением…

«К чему все это? — с нарастающей неприязнью смотрел на Руденко Яков. — Как на похоронах!»

— Но в последнее время мы видим резкую перемену в его поведении, — продолжал Николай Степанович. — В последнее время он начал пьянствовать, компрометируя себя как коммуниста и члена нашего коллектива…

«А тебе разве не известно, почему это так? Какая неискренность!»

— Горбатюка теперь знают в нашем областном центре не столько как журналиста, сколько как человека, который не выходит из ресторанов, пропивая там не только деньги, но и свой разум, свою партийную совесть.

Холодный тон Руденко действовал на Якова больше, чем содержание его выступления. «Сейчас ты не ответственный секретарь редакции, не просто Яков Горбатюк, мой товарищ, а коммунист, который нарушил служебную и партийную дисциплину, который скомпрометировал себя и должен понести заслуженное наказание», — приблизительно так понял он начало выступления секретаря парторганизации и еще острее почувствовал свое одиночество.

— Недавно, как вы знаете, Горбатюк грубо нарушил не только партийную, но и служебную дисциплину, — продолжал Руденко. — Я имею в виду последний случай, когда он напился до потери сознания…

«Ну, хорошо, я пью, я нарушаю дисциплину. Но почему это происходит? Почему ты об этом ничего не скажешь?» — раздраженно думает Яков.

— Горбатюк ссылается на тот разлад, который произошел у него в семье, — словно угадав мысли Якова, продолжал Руденко. — Оправдывает себя тем, что ссоры с женой выбили его из колеи, что именно из-за этого он стал пить и совершать все свои аморальные, позорные для коммунистов поступки. Но я спрашиваю тебя, Яков: почему ты до сих пор не уладил свои семейные дела? Ты должен был решить: или помириться с Ниной, или развестись, если уж ты не можешь жить с ней. То, что ты делаешь сейчас, — самое худшее, что только можно придумать. Ты не только мучишь себя и жену. Вы оба калечите детей! А кто вам дал право делать такое преступление? Наконец Горбатюк докатился до того, что начал бить свою жену…

— Позор! — выкрикнул Холодов, и Яков съежился, словно его ударили по лицу. Он смотрел на Руденко, читавшего Нинино заявление, на коммунистов, внимательно слушавших его, и уверенность в своей правоте начала покидать его.

А Руденко, дочитав заявление, сказал, что Яков зазнался, не хочет считаться с мнением коллектива, что ему как коммунисту нужно серьезно подумать о своем поведении в семье и на работе.

Хотя Руденко уже сел, коммунисты молчали. Петр Васильевич задумчиво поглаживал рукой подбородок, а Головенко даже забыл, что должен вести собрание. И лишь когда Сологуб, писавшая протокол, легонько толкнула его, он поднялся и спросил:

— Как будем дальше, товарищи? Может быть, послушаем сначала Горбатюка?

— Послушаем.

— Пусть скажет…

— Тогда слово имеет товарищ Горбатюк. Прошу к столу, — пригласил он Якова, заметив, что тот собирается говорить с места.

— Товарищи! — заговорил Яков сразу охрипшим, самому ему незнакомым голосом. Он прокашлялся, но от этого еще сильнее запершило в горле.

Налив в стакан воды, Головенко подал ему. Яков благодарно кивнул головой, начал пить жадными, большими глотками, оглядывая присутствующих.

Он знал их всех, о каждом мог бы сказать многое. Но сейчас они казались ему иными, нежели при будничных встречах и разговорах. Это были уже не просто товарищи по работе, а судьи, которым предстояло решить его судьбу.