— Посмотри, какую чудесную штучку привез один мой знакомый!

Юля приносит из спальни фарфорового уродца — какого-то восточного божка с неестественно большим животом. У этого божка, видно, очень болит живот, так как он страшно выпучил глаза, а мордочка у него сердитая и в то же время несчастная.

— Взгляни, какая прелесть! — любуется Юля, а Нина, внутренне содрогаясь, с отвращением рассматривает уродца и не понимает, как можно восторгаться такой гадостью. А ведь весь туалетный столик у Юли заставлен подобными страшилищами, и она просто дрожит над ними.

— Ты показывала Сергею Ильичу? — лукаво спрашивает Нина. Она не раз уже замечала, как его передергивает от этих рахитичных божков.

— Не успела… Это испортит ему настроение еще на неделю. Несчастными будут его студенты! — засмеялась Юля.

Налюбовавшись божком, она бережно несет его в спальню, а Нина смотрит на ее гибкую, стройную фигуру и переводит взгляд на свои руки: как они похудели! Жилы проступили, как у старухи, хорошо еще, что не сморщилась кожа…

Но разве долго до этого при такой жизни! А ведь ей всего двадцать пять лет, она еще не успела пожить по-настоящему. Пожить вот так беззаботно и весело, как Юля, твердо веря в себя и в свой завтрашний день…

Нине хочется прижаться к кому-нибудь, выплакать свое горе, услышать ласковое, теплое слово.

Только не к Юле. Слишком уж она счастлива, чтобы понять чужую боль.

Но все же, когда Юля возвращается, Нина рассказывает ей о своем намерении написать заявление в парторганизацию редакции. Юля слушает ее и одобрительно кивает головой:

— Ты сделаешь правильно. Нужно проучить его! Если не любит, то пусть хоть боится.

— Он может еще больше рассердиться на меня, — колеблется Нина.

— Но ведь он ударил тебя! — восклицает Юля. — Пусть бы меня кто-нибудь попробовал ударить! — решительно сдвигает она брови. — Ударь и ты его. Пусть знает, что тебя нельзя безнаказанно избивать…

— Ты так думаешь? — спрашивает Нина. Она все еще колеблется, хоть и знает, что напишет заявление, не сможет не написать.

И Нина написала заявление и отнесла его в редакцию, секретарю партийной организации Николаю Степановичу Руденко.

Николай Степанович, высокий, довольно полный человек, со спокойным, несколько флегматичным лицом, заведовал отделом партийной жизни и уже несколько лет подряд был секретарем парторганизации. Он знал, что Горбатюк плохо живет с женой, несколько раз говорил с ним, а так как беседы эти ни к чему не привели, собирался зайти к Нине. Но сейчас он писал статью, которую должен был сдать в номер. С прямотой человека, привыкшего говорить то, что думает, он сразу же спросил:

— Надолго? А то у меня срочная работа.

— Нет, ненадолго, — подошла Нина к столу. — Мне только заявление отдать.

— Тогда садись, — отложив в сторону карандаш, Руденко медленно поднялся и протянул Нине свою большую руку.

— Я ненадолго, — повторила она, опускаясь на стул. — Я принесла заявление.

— Что ж, давай, — сказал он таким спокойным тоном, словно ему ежедневно приносили заявления жены коммунистов.

Нина подала Руденко аккуратно сложенный лист бумаги. Она внимательно следила за Николаем Степановичем, пытаясь угадать, какое впечатление произведет ее заявление. Ее снова стала бить нервная дрожь, и она не могла оторвать взгляда от небольшого листка бумаги, над которым просидела вчера до поздней ночи и над которым склонилась сейчас голова Руденко.

— Да что он, одурел? — воскликнул Николай Степанович.

— Он ударил меня, — сказала Нина и сразу же вспомнила перекошенное от злобы лицо мужа.

Руденко задумался, то складывая, то развертывая заявление, а Нина настороженно смотрела на него. Его молчание казалось ей подозрительным, и она подумала, что Руденко постарается замять это дело.

— Будете обсуждать? — спросила она, с вызовом глядя на Николая Степановича. — Или мне в горком идти?

— Обсудить оно легче всего… Обсуждать будем, — ответил Руденко. Вышел из-за стола, сел напротив нее, мягко сказал: — Нина, расскажи, как у вас все это произошло. Почему оно у вас так получается?

— Об этом у Якова спросите! — раздраженно ответила Нина.

— У Якова мы спросим, но мне интересно тебя послушать, — настаивал Николай Степанович.

Ну, что ж, если это его так интересует, она может рассказать. Во всем виноват Яков. Не она, а он приходит домой пьяный. А какая жена будет молча терпеть, если муж начнет пьянствовать, забывать о том, что у него есть семья? Но даже с этим можно было бы мириться. Да ведь он к тому же изменяет ей!..

— Откуда ты знаешь? — спокойно спрашивает Руденко.

— Знаю…

Николай Степанович недоверчиво качает головой:

— Я этому не верю.

Нина снова хмурится. Так она и знала: Руденко берет под защиту ее мужа. Все они одинаковы!

— Нина, — снова раздается голос Николая Степановича. — Как ты думаешь, почему Яков стал пить? Не мог же он ни с того ни с сего начать бегать по ресторанам.

— Об этом у него спросите, — сердито отвечает Нина. — Пусть он вам скажет, как издевается надо мной, над детьми. Ему, верно, мало одной, он другую ищет… А что я сделаю? У меня дети на руках, я одна дома…

— Никого он не ищет, — перебивает ее Руденко.

— Почему вы не поговорите с ним, чтобы он бросил пить, бросил за чужими юбками бегать? — переходит в наступление Нина. — Заявления моего ожидали?

— Я говорил с ним…

— Плохо говорили! Он еще хуже стал.

— Видишь ли, Нина, я не раз уже думал о вашей жизни, — сказал Руденко, будто не слыша ее последнего упрека. — И мне хотелось бы понять, почему она у вас сложилась так плохо. Возможно, у вас было бы по-другому, если бы ты где-либо работала…

«Если б работала!» Разве не пыталась она несколько лет назад устроиться на вечерние курсы подготовки учителей! И даже устроилась, посещала их около недели, и ей понравилось там. А потом Яков заявил, что он не для того женился, чтобы самому возиться около плиты или убирать в комнате. Он так настаивал на том, чтобы Нина оставила курсы, что она, обиженная, бросила учебу.

Она хотела рассказать об этом Руденко, но сразу же передумала: все они одинаковы. Сердито молчала, глядя в окно застывшим взглядом.

— Ну, ладно, — немного подождав, произнес Руденко. — Рассмотрим твое заявление.

Нина ушла недовольная, хоть Руденко и взял заявление, пообещав рассмотреть его на партийном собрании. Потому ли, что ее не удовлетворил разговор с Николаем Степановичем, или потому, что подсознательное чувство говорило ей, что ее поступок еще больше отдалит мужа от нее, на душе у нее было тяжело, и ее уже не радовала мысль о предстоящем наказании Якову.

Но потом она опять вспомнила, как Яков приходил домой пьяным, как ссорился с ней, как запирался от нее в своем кабинете, и ей снова стало жаль себя, и неприязненное чувство к мужу с прежней силой вспыхнуло в ней.

Рабочий день начинался ровно в двенадцать, но большинство сотрудников редакции обычно приходило значительно раньше, чтобы, воспользовавшись отсутствием посетителей и относительной тишиной, готовить материалы для следующего номера.

Этого правила придерживался и Горбатюк.

Сегодня он ничего не собирался писать (да и не смог бы после бессонной ночи), однако в десять часов утра уже подымался по широким ступеням на второй этаж. Пожилая женщина-швейцар, которую все называли просто Васильевна, встретила его обычным: «Здравствуйте, Яков Петрович, как спалось?», произнося это приветствие тоном человека, много лет прослужившего в одном учреждении и поэтому имевшего определенные привилегии по сравнению с другими, более молодыми работниками.

Каждое утро слышал Яков эти слова и привык к ним. Но сегодня ему почему-то показалось, что Васильевна произнесла их совершенно иным, особенным тоном. «И она уже знает!» — подумал, хмурясь, Горбатюк и нехотя поздоровался.

Васильевна удивленно посмотрела ему вслед и покачала головой.