— Вы тоже играете? — полюбопытствовал Горбатюк.

— Да… понемножку, — замялся директор. — Знаете, народу маловато, а Настеньке каждую неделю давай новую постановку. Всех учителей моих замучила. Даже детей привлекла…

Дети! Яков не мог спокойно слышать это слово, видеть детей, особенно девочек. Светлоголовые и черноволосые, совсем маленькие или немного постарше, они одинаково напоминали ему дочек, и сердце у него начинало тоскливо щемить. Вот и сейчас звучит в ушах Галочкин голосок, перед глазами возникает нахмуренное Олино личико…

А директор продолжает рассказывать, и Яков заставляет себя сосредоточиться, чтобы понять его.

Во время второго действия Горбатюк сидел уже позади, и драмкружковцы, поискав его глазами, начали играть так, как играли всегда.

Яков с нетерпением ожидал выхода Настеньки. Она все больше нравилась ему: он уже не мог смотреть на нее без теплой улыбки.

Настенька снова вышла на сцену — так естественно, как входила в клуб или в собственный дом. Видно было, что она очень легко и свободно чувствует себя в роли Катерины. И то, что она делала на сцене, даже нельзя было назвать игрой. Вероятно, Корнейчук, создавая этот образ, видел перед собой такую же решительную, смелую и немного сердитую, как она, девушку. И Настеньке совсем не нужно было играть Катерину, а нужно было быть самой собой, говорить и действовать так, как говорила и действовала бы она, попав в подобную ситуацию.

Вот Настенька — Катерина встретилась с Галей — красивой белокурой девушкой. Галя рассказывает, что отец хочет выдать ее за проходимца Долгоносика.

— Мне так хочется избить тебя! — говорит ей Настенька, и таким искренним гневом пылает ее лицо, что у зрителей захватывает дыхание. — Ух, аж рука чешется… И как я могла дружить с тобой, с этаким мешком слез!.. Да перестань, а то от слез твоих у меня уж юбка мокрая!.. — топнула она ногой.

Затем она выпускает из своих рук руки подруги, подходит к рампе. Для нее уже не существует Гали, она — одна, наедине со своим сердцем, со своими самыми сокровенными мыслями.

— Разве это любовь? — презрительно спрашивает Настенька. — Это холодец, кисель. Настоящая любовь, девушка, это пламя, это такой огонь в душе, что в нем выгорает все… Влюбленные не плачут… Вспомни итальянскую девушку Джульетту, — она любила так, словно любовь девушек всего мира слилась в ее сердце… — взволнованно прижала она руку к своему сердцу. Но вот ее глаза подернулись грустью, и она, понизив голос, продолжала: — И ей не повезло, тоже из-за глупых родителей погиб ее милый, а потом и она себя убила, а перед смертью, вспомни, что сказала:

— Но яда не было, — с сожалением продолжала Настенька, — и она ударила себя кинжалом в сердце. А ты плачешь… Если у тебя вырвали слово, которое не шло от сердца, то бесчестны Филимон и твои родители. Встань! — крикнула она Гале, и несколько зрителей вскочили на ноги. — Встань, иди сейчас и при нас скажи этому Филимону, плюнь ему в глаза, ударь его по лицу за любовь свою, за любовь итальянской девушки…

— Настенька, вы сегодня замечательно играли!

Яков с Настенькой стоят у сцены и смотрят на танцующие пары.

Уже давно окончился спектакль, уже гости, поблагодарив артистов, разъехались, а молодежь не покидает клуба. Скамьи сдвинули к стенам, оставили только стул для гармониста, и неутомимые пары кружатся по залу, а раскрасневшиеся девушки, не занятые в очередном танце, обмахиваются платочками, перешептываются, смеются и нетерпеливо посматривают на парней.

Когда же парни подходят к ним, они сразу становятся серьезнее и словно нехотя кладут руки на их плечи.

Настенька не танцует. Она, видимо, считает, что потеряет в глазах «товарища корреспондента» весь свой авторитет, если поддастся общему настроению. Лицо ее, возбужденное и раскрасневшееся во время игры, снова стало замкнутым и сердитым, и даже большие сияющие глаза, которыми встретила она Горбатюка после спектакля, сузились и потеряли свой радостный блеск. Якову снова кажется, что Настенька сердится на него, на танцующую молодежь, даже на гармониста, который то и дело наклонял голову над гармонью, словно прислушиваясь к ней.

— Вы танцуете, Настенька? — спросил Горбатюк. Гармонист как раз заиграл вальс — единственный танец, в котором он чувствовал себя более или менее уверенно.

Та молча кивнула головой.

— Давайте потанцуем.

Она недоверчиво взглянула на него, потом, поняв, что Яков не шутит, стала еще более серьезной и положила руку ему на плечо.

Настенька танцевала легко, грациозно, чуть откинувшись гибким станом на ладонь Якова. Лицо ее покрылось нежным румянцем, глаза снова стали большими, и она смотрела чуть в сторону, через его плечо, приоткрыв розовые с едва заметным влажным отблеском губы. Яков невольно залюбовался ею. И чем дольше танцевал он, тем больше нравилась ему Настенька.

Потом он снова стоял у сцены рядом с Настенькой. С непривычки немного кружилась голова, учащенно билось сердце.

Лишь несколько успокоившись, он взглянул на девушку. Она стояла, так же полуоткрыв уста, и большими глубокими глазами смотрела вдаль. Какая-то мысль овладела ею, озарила ее необычайно похорошевшее лицо.

— Духовой оркестр бы нам… — тихо сказала Настенька и посмотрела на Горбатюка так, что он полжизни отдал бы, чтоб удовлетворить ее желание.

Такой и осталась она в его памяти: озаренная мечтой, светившейся во всем ее облике.

Горбатюк ночевал у Настеньки. Ему постелили в большой парадной комнате с недавно вымытым полом, по которому хотелось пройти босыми ногами. Яков с опаской поглядывал на широкую деревянную кровать с горой перин, и ему казалось: только ляжешь — обязательно провалишься на дно.

За дверью, в той комнате, где должны были спать Настенька и ее родители, все еще разговаривали приглушенными голосами, слышно было, как лилась вода и гремели горшками. Что-то сказала мать, Настенька ответила, и потом голоса затихли.

Яков сел у окна, раскрыл его и стал жадно вдыхать свежий ночной воздух.

Небо было чистое, усеянное звездами. Ярко светила большая полная луна, заливая притихшую землю неверным светом, скрадывавшим очертания предметов и наполнявшим сад у хаты мягкими тенями. И хотя совсем не было ветра, тени словно шевелились, то увеличивались, то сокращались — сад жил скрытой ночной жизнью.

Тихо стукнули двери, зашелестели осторожные шаги — во двор вышла Настенька. Ступая босыми ногами по густой траве, как по зеленому ковру, она прошла до самого плетня, остановилась, замерла…

Затаив дыхание, Горбатюк смотрел на легкую, словно сотканную из лунного света фигуру девушки, на ее черноволосую головку, на маленькие босые ноги, тускло белевшие в темноте. Он молчал, боясь испугать девушку, которая мечтательно смотрела куда-то перед собой, и чувствовал, что способен сейчас на любую глупость.

А Настенька, вдруг покачнувшись, оторвалась от плетня, закинула руки за голову и засмеялась тихим радостным смехом. И смех этот, казалось, чудесно слился и с садом, и с живыми тенями в нем, и с лунным сиянием.

Горбатюк долго еще потом сидел у окна и смотрел туда, где недавно стояла Настенька…

Яков вернулся из командировки, чувствуя себя душевно обогащенным. Он долго беседовал с редактором, рассказывая о своих наблюдениях и встречах, и Петр Васильевич освободил его на три дня от работы в редакции, чтобы он мог спокойно писать.

— Только садитесь сразу же, пока не остыли, — сказал редактор.