Горбатюк все еще сидел, нахмурясь, чувствуя себя чужим среди этих людей, которые казались ему счастливыми уже тем, что их дети — с ними.

«Зачем я пришел сюда? — думал он. — Как я могу расспрашивать дочку об ее школьной жизни, когда не вижу ее?.. И для чего позвала меня Вера Ивановна? Неужели она не понимает, что я здесь лишний, что мне неловко и тяжело сейчас? А может быть, ее попросила Нина? Может быть, это ее очередная попытка наладить наши отношения?»

Яков сразу же поворачивает голову: он хочет убедиться, так ли это в действительности. Но Нины рядом уже нет. Исчезли и Олины тетради.

Поискав ее глазами, Горбатюк увидел Нину возле Веры Ивановны.

«Нет, Вера Ивановна не пошла бы на это. Да и Нина не отходила бы от меня».

Но что случилось с Ниной? Почему она так спокойна, так уверена в себе и… так равнодушна к нему?..

Яков задерживается возле школы, делая вид, что никак не может раскурить папиросу. Стоит до тех пор, пока из дверей не выходят Вера Ивановна и Нина.

— О, а мы думали, что вы удрали! — весело восклицает Вера Ивановна. — Вы проводите нас? — спрашивает она и берет Якова под руку.

Они идут по улице — посредине Вера Ивановна, а по бокам — Яков и Нина.

«Как чужие», — думает Яков, украдкой поглядывая на Нину, серьезную и чуть грустную. Или это тень от фонаря на ее лице?.. Разговаривают они только с Верой Ивановной, осторожно подбирая слова, чтобы не коснуться ненароком чего-либо общего для них.

Наступает минута, когда Вера Ивановна прощается, и они остаются вдвоем.

Идут по краям тротуара, словно им тесно рядом, и молчат. Молчание угнетает обоих, но и заговорить тоже нелегко.

— Как дети? — наконец выдавливает из себя Яков.

— Спасибо, хорошо, — коротко и отчужденно отвечает Нина.

— Оля здорова?

— Да, здорова.

— А Галочка?

— И Галочка тоже… Она теперь ходит в детский сад, — помолчав, прибавляет Нина.

— В детский сад?

— Да. Я ведь теперь учусь, вот и устроила ее…

Возле своего бывшего дома Яков останавливается.

— Будь здорова!

— Будь здоров! — эхом отзывается Нина.

Яков медленно шел по улице, все еще надеясь, что Нина не выдержит, позовет его. Но она молчала. Она стояла и смотрела, как он уходит, немножко сутулясь, и обиженно думала о том, что он даже не захотел посмотреть на дочерей.

Готовясь к встрече с Георгием Борисовичем Нанаки, Горбатюк представлял себе человека с несвежим, истрепанным лицом, в такой же несвежей, поношенной одежде, ибо из беседы с женщинами он знал, что Нанаки почти ежедневно приходит домой в нетрезвом виде. Фамилия этого «героя» напоминала Горбатюку что-то восточное, и он думал, что у Нанаки должен быть крупный, с горбинкой нос и черные усики над тонкими, крепко сжатыми губами.

Усики у Нанаки действительно были, хоть и не черные, а светлые; были у него и тонкие губы, так пренебрежительно поджатые, будто он давно уже решил, что ничего хорошего от людей не дождешься. Все остальное в нем являлось полной противоположностью тому, что рисовало воображение Горбатюка.

Нанаки был очень прилично одет — в бежевом макинтоше и такого же цвета шляпе. На третьем пальце правой руки блестел массивный золотой перстень. Лицо у него было выхоленное и свежее, с равномерно розовой, как у хорошо выкупанного поросенка, кожей, уши — маленькие, толстые, приплюснутые к черепу. Брови и ресницы, как и усики, были светлые, почти бесцветные и такими же светлыми, бесцветными и холодными глазами смотрел он на Горбатюка. «Он очень жесток, — подумал Яков. — И, вероятно, избивает свою жену с таким же спокойствием и методичностью, как и бреется».

— К нам поступила на вас жалоба, — заговорил Яков. — Мы и пригласили вас в редакцию, чтобы поговорить по этому поводу.

Нанаки, не мигая, смотрел на него, и лицо его было таким же неподвижным, как и до этого.

— Прошу показать мне эту жалобу.

Горбатюк протянул ему копию письма без подписей женщин.

Нанаки осторожно взял лист бумаги и начал читать. И чем дольше читал он, тем чаще моргал глазами, а щеки его покрывались красными пятнами. «Допекло-таки!» — злорадно подумал Яков.

Нанаки прочел письмо раз, потом просмотрел еще раз и лишь после этого сказал:

— Наглая ложь!

— В чем же ложь?

— Я знаю, кто это написал, — не отвечая, продолжал тот. — Они готовы меня со свету сжить, они завидуют мне!..

— А то, что вы бьете свою жену, — тоже ложь?

— Я считаю ниже своего достоинства отвечать на этот оскорбительный для меня вопрос, — напыщенно ответил Нанаки, заморгал веками и сжал губы так, что их уже совсем не стало видно.

«Он, безусловно, бьет ее», — подумал Горбатюк. В нем все с большей силой нарастало раздражение против этого человека, но по профессиональной привычке он сохранял спокойное, даже приветливое выражение лица.

И Нанаки попался на эту нехитрую удочку.

— Я никому не позволю компрометировать себя! — с апломбом продолжал он, стуча ребром ладони по копии письма. — Я буду жаловаться в обком партии, я требую назвать фамилии тех, кто написал этот грязный пасквиль…

— Мы не имеем права сделать это, — тихо ответил Яков.

— Вот так всегда! — презрительно усмехнулся Нанаки. — Тебя оклевещут, обольют грязью, а ты даже защищаться не можешь!

Горбатюк молчал. Это хорошо, что Нанаки разговорился. Пусть говорит побольше, раскрывается перед ним.

— Но я знаю, кто это писал, — снова поджал губы Нанаки. Лицо его стало еще более холодным и жестоким. — Они вмешиваются в мою семейную жизнь, рады залезть своими грязными лапами в то, что я считаю святыней… Да, святыней! — выкрикнул он, словно боялся, что Яков не поверит ему. — Они стараются восстановить против меня мою жену, подбивают ее, чтобы она шла на работу, разрушают мой семейный очаг…

— А ваша жена когда-нибудь работала?

— Она закончила техникум культпросветработы, — небрежно бросил Нанаки. — Но это не имеет значения… Она — моя жена и должна воспитывать моих детей сознательными строителями коммунизма. Я материально обеспечиваю семью, и она должна, согласно разумному разделению труда, вкладывать свою долю в наше общее дело. И, наконец, имею я право, работая как вол, материально обеспечивая свою семью, находить в ней уют, благоприятную атмосферу для отдыха? — уже раздраженно спросил он. — Имею я право защитить свою семью от баб, которые возненавидели меня только за то, что я одеваюсь лучше, чем их мужья, и стою на более высокой ступени культурного развития?

Нанаки говорил так, будто читал лекцию. Но несмотря на то, что он несколько раз повышал голос, поджимал губы и обиженно моргал глазами, несмотря на красные пятна на щеках, от всех фраз веяло холодком, и они вовсе не убеждали Якова. Вот сидел перед ним, казалось бы, приличный, даже благообразный человек, но за этой внешней оболочкой скрывалась фальшивая, подлая и низкая душонка, которую лишь иногда выдавал скользкий взгляд бесцветных глаз, как бы вопрошавший: «Удалось мне тебя обмануть или нет?»

Горбатюку казалось, что он уже не в первый раз слушает Нанаки, и чем дальше тот говорил, тем больше овладевала им странная уверенность, что они уже когда-то встречались и беседовали на эту тему. «Но я ведь никогда не видел его!» — удивлялся Яков, не спуская глаз с Нанаки, который все говорил и говорил, жестикулируя небольшой, усеянной рыжими веснушками рукой.

«Этой рукой он бьет жену», — снова подумал Горбатюк, и ему захотелось грубо оборвать Нанаки, сделать что-нибудь неприятное этому типу. Но он сдержал себя и только спросил:

— А что там было у вас с клумбой?

Нанаки умолк, рука повисла в воздухе, — видно, Яков нарушил ход его мыслей.

— Ничего незаконного! — наконец проговорил он. — Я их еще с лета предупреждал, что намерен воспользоваться участком, который по праву принадлежит мне. У нас шесть квартир, и я отмерил себе ровно шестую часть. Если хотите убедиться, можно создать комиссию и перемерить…