— Хорошая ли? — удивленно переспросил старшина. — Та й лучшая з усих на свити!

— А как ее зовут?

— Не знаю… пока что, — искренне вздохнул старшина.

— Да видал ли ты ее когда, друг любезный? — даже зашевелил усами колхозник.

— Еще не видал…

Все прыснули со смеху.

— Так откуда ж ты знаешь, что она лучше всех? — возмутился колхозник. — Может, на ней там воду возят!

Но старшину не так-то легко было привести в замешательство.

— Та, что за меня пойдет, и будет лучшая… За то время, что я воевал, сколько в нашем селе девчат подросло!..

— И все тебя ожидают, — насмешливо пробормотал кто-то наверху.

Яков вместе со всеми посмотрел вверх. С третьей полки свешивалась лохматая голова с острым птичьим носом и сизым выбритым подбородком. Прямо на него смотрели неопределенного цвета глубоко запавшие глаза.

А голова зашевелилась, раскрыла тонкие губы:

— Жениться? А ты знаешь, что такое — жениться? Как женился, так, значит, бери в свои руки вожжи да погоняй…

— Ты смотри, какой кучер нашелся! — от души удивился колхозник. Но реплика его будто и не дошла до пассажира третьей полки.

— Видали, у него будет лучше всех!.. Красота, она что — на тарелке режется? Нужно, чтоб жена хорошей хозяйкой была. Если жинка — хорошая хозяйка, то дашь ей рупь — она два сделает. Если уж ведешь, мужик, во двор корову, так нужно, чтобы молоко давала. А не дает молока, то жаль и веревки…

— Слушай, солдат, божьего человека да бери корову: хоть мычать будет, зато молока вволю попьешь, — с насмешкой посоветовал колхозник.

Голова что-то буркнула и под общий хохот спряталась на полке.

Колхозник некоторое время смотрел вверх, очевидно надеясь, что «божий человек» не оставит так интересно начатого спора, а потом снова нацелился прищуренным глазом на старшину:

— А скажи, товарищ солдат в запасе, вот ты в Германии бывал — американских буржуев там видел?

— Приходилось…

— А какие они из себя? Очень страшные?

— Да нет…

— Что-то они очень уж про войну новую да про бомбы атомные кричат…

— Не может сейчас войны быть, — ответил старшина. — Воюет кто? Народ, простые люди, а не те, кто про войну кричат. А народы не хотят воевать, хотят в мире жить. Они ею, проклятой, во-он как сыты, — провел он ладонью по шее. — Я вот еду домой не для того, чтобы завтра опять винтовку в руки брать… Я хочу свой колхоз видеть таким, как до войны, а то и еще лучшим. А вы знаете, какой был наш колхоз? Первый на всю область! Какие урожаи, какие фермы… А кони какие у нас были!..

— Разве теперь кони? Вот когда-то у моего деда кони были…

— За воротником? — поднял вверх уже сердитое лицо старшина. — Которых ногтем бьют?..

Не выдержал и колхозник:

— И чего ты, божий человек, раскаркался? Залез на полку, как на ветку, да и кар! кар! кар! на головы людям. Слазь сюда, если уж такой разумный! Или на штаны еще не заработал?

— Мне твою глупость и отсюда хорошо видать…

Беседа то угасала, то вспыхивала живыми огоньками, а колеса стучали и стучали, и за окном проплывали люди, села, поля — необозримый простор, который так любил Яков Горбатюк. Где-то в этом просторе затерялся небольшой районный городок, в котором он отроду не бывал и в котором живет женщина, овладевшая всеми его мыслями. Она такая же юная, как и когда-то, у нее большие ласковые глаза и мягкие теплые руки, которые ласково лягут ему на плечи. И пусть тогда не слышат под собой ног все старшины на свете — он и не подумает завидовать им!..

Какой ты стала теперь, Валя? Как изменилась за эти годы?

Прижавшись горячим лбом к стеклу, Яков мечтательно смотрел вдаль.

Поезд исчез во тьме: небольшой мирок, замкнутый в четырех стенах вагона, покатил дальше, оборвав случайные знакомства и беседы, которыми так богата дорога. Еще под Полтавой сошел веселый старшина, которого в самом деле встречала целая стайка звонкоголосых девчат. Они окружили его, начали тараторить, радостно смеясь и лаская его сияющими глазами. В вагоне долго еще потом шутили, вспоминая красное, ошеломленно-счастливое лицо старшины. «Да, трудновато ему будет жениться», — задумчиво поглаживая усы, сказал колхозник. «Ничего, она сама его найдет!» — утешил «божий человек», но никто даже не взглянул на него.

Через некоторое время сошел и пожилой колхозник, сердечно со всеми попрощавшись и пригласив каждого к себе в гости: «Если, может, будете когда в нашем селе, то спросите Панаса Тимофеевича… Так и спрашивайте: Панаса Тимофеевича, — любой человек вам дорогу укажет…» Покидали вагоны и другие пассажиры, старые и молодые, молчаливые и словоохотливые. Одни выходили, и о них сразу же забывали, будто стоял здесь чемодан, а потом его вынесли, других же еще долго вспоминали и улыбались теплой улыбкой.

И Яков, стоя на перроне и следя за красным огоньком, который убегал вдаль, спрашивал себя, будут ли вспоминать его так, как старшину или колхозника, и ему очень хотелось, чтобы при воспоминании о нем лица расцветали такими же искренними, хорошими улыбками: вот ехал, мол, еще один славный человек и оставил по себе светлый след в душе. Провожая огонек глазами, пока он не растаял во тьме, Горбатюк думал, что все-таки хорошо жить на земле, хорошо даже тогда, когда приходят невзгоды, — только для этого нужно верить в лучшее так, как верил он сейчас.

Яков вздохнул, поднял с земли чемодан и огляделся вокруг. Немногочисленные пассажиры уже разбрелись кто куда, станционные служащие тоже покинули перрон. В серой предутренней мгле тускло горели фонари, только из одного раскрытого окна станционного помещения вырвался сноп яркого света, и где-то далеко-далеко стонали рельсы. Может быть, по ним уходил тот поезд, которым приехал Горбатюк, а может быть, приближался другой, и раздольная степь посылала вперед весточку о нем.

Здесь, на крайнем юге Украины, еще удерживались теплые ночи, лишь рассветы приносили прохладу…

Где-то совсем недалеко спит Валя. Горячим румянцем пылают щеки, улыбаются во сне полуоткрытые уста, неясно белеют в темноте нежные руки.

Он не придет сейчас, не постучит, не нарушит ее сон. Пусть спит, чтобы встала она свежая, как утро, — такой он хочет увидеть ее. Поэтому он придет вместе с солнцем, а пока что посидит в парке, тем более что небо совсем уже побледнело и ждать придется не очень долго.

Из Валиных писем Яков знал, что райцентр находится в полутора километрах от станции, а поэтому не задерживался больше на перроне. Он шел по вымощенному неровным крупным камнем шоссе прямо на приветливо мерцавшие вдали огоньки.

Парк, о котором писала ему Валя, раскинулся направо от шоссе, под самым городком. Яков свернул на тщательно расчищенную, посыпанную белым песком дорожку.

Было уже почти совсем светло. Звезды исчезли, небо стало высоким и холодным, а восток уже согревали бледные еще огни. Огни все разгорались и разгорались, озаряя перистые облака, такие яркие, словно они были выкованы из тонкого серебра.

А здесь, в молодом парке, на густую невысокую траву, на скамейки и листья оседала щедрая роса. Покрывая все сплошной мокрой пленкой, она напоминала об осени, как и чуть поблекшая листва. Может быть, поэтому весь парк казался сейчас Горбатюку холодным и неприветливым, и он даже не решался сесть на скамью, чтобы немного отдохнуть.

Яков все шел и шел, сворачивая с аллейки на аллейку, пока не забрел в самый глухой уголок парка и не остановился, затаив дыхание: в нескольких шагах от него на скамье сидела совсем юная девушка…

Она была прекрасна именно этой своей юностью. Может быть, у нее было самое обыкновенное лицо, может быть, в другое время Яков заметил бы и чуть вздернутый нос, и раскосый разрез черных, как угольки, глаз, но сейчас она цвела наивысшей в его глазах красотой — красотой любви. Девушка повернула к востоку нежно розовеющее лицо и будто замерла, — лишь пальцы ее шевелились, перебирая светло-русые волосы юноши, положившего голову ей на колени. Обняв ее тонкий стан, юноша спал, а девушка сидела неподвижно, оберегая покой любимого и то свое большое счастье, которое сейчас сосредоточилось для нее в этой доверчиво прижавшейся к ее коленям голове. И парк, и раннее утро, и весь окружающий мир, существовавший и совершенствовавшийся миллионы лет, казалось, были созданы лишь для того, чтобы пасть в эту неповторимую минуту к ее обутым в простые туфельки ногам.