Выйдя на улицу, Яков остановился. Перспектива потерять целый день совершенно не устраивала его. И хотя Горбатюк давно привык к тому, что в командировке нередко приходится либо ожидать транспорта, либо нужного человека, который, как назло, вздумал именно в этот день куда-то уехать, он все же не мог примириться с тем, что придется ждать до следующего утра.

Немного подумав, Яков решил добираться до села пешком. Хоть было уже за полдень и инструктор предупреждал, что дорога к селу идет через глухой лес и на этой дороге до сих пор еще случаются «бандопроявления», как выразился он, Горбатюк махнул на все рукой, полагаясь на цыганское счастье, всегда сопровождавшее его в командировках.

Уже было совсем темно, когда он, усталый, голодный и страшно злой, подходил к околице села. Сквозь частый дождик тускло мерцали сиротливые огоньки, доносился тревожный собачий лай, и было немного жутко. Яков весь промок, забрызгался грязью и мечтал лишь об одном: поскорее добраться до какой-нибудь хаты, упасть на солому и дать покой ноющему телу. Поэтому, уже не разбирая дороги, проваливаясь в лужи и чертыхаясь, Яков поплелся на ближайший огонек.

Этот огонек светился в колхозной конторе, расположенной на отшибе от села.

В конторе стояли длинный, залитый чернилами стол без ящиков, широкая дубовая скамья под вытертой многими спинами стеной и несколько табуреток. Сторож, впустивший Якова, даже не спросил, кто он и откуда, и молча уселся в угол недалеко от облупленной плиты. Он был бос, в старой шапке и потрепанной, очень грязной шинели, еще польского образца, с такими длинными рукавами, что рук его совершенно не было видно. Давно не бритое, щедро поросшее густой рыжеватой щетиной лицо его было равнодушно-угрюмо. Неохотно отвечая на вопросы Якова, он смотрел не на него, а на свои ноги.

Горбатюк сбросил с себя промокший плащ, спросил, есть ли во дворе солома.

— Полова есть, — равнодушно ответил сторож.

Ложиться на полову Якову совсем не хотелось. Расстелив на скамье свой пиджак и утешая себя тем, что все же под ним не голые доски, а некоторое подобие постели, он лег, подложив под голову бухгалтерскую книгу, лежавшую на столе. Хоть и был очень утомлен, но сразу заснуть не мог.

Сторож тем временем открыл духовку, достал оттуда обвязанный белым платочком горшочек, ложку и большой кусок хлеба. Хлеб и ложка тотчас же исчезли в рукавах шинели, а горшочек был поставлен между колен.

Он начал есть, громко чавкая, не спеша, как едят крестьяне, и только сейчас Горбатюк вспомнил, что, кроме легкого завтрака, он сегодня ничего не успел поесть. Крепко закрыл глаза, но не мог заткнуть уши, а сторож, будто дразня его, жевал все громче и громче. Тогда, посмеиваясь над самим собой, Яков стал украдкой следить за сторожем.

Тот и сейчас не сбросил шапки, будто боялся, что ее могут украсть. Он то наклонялся над горшочком, стуча ложкой, то подносил ко рту левый рукав, — и тогда казалось, что сторож каждый раз кусает свою руку.

Но вот он поел, внимательно осмотрел горшочек и опять словно окаменел, неподвижно глядя на прикрученную лампу. Однако очень скоро и сторож и лампа стали, расплываясь, двоиться в глазах у Якова, и он даже не заметил, как уснул крепким сном физически усталого человека.

Проснулся Горбатюк оттого, что затекла шея и заболела спина, а еще и потому, что рядом с ним разговаривали.

— Кто такой? — допытывался мягкий басок.

— А бог его знает, — ответил сторож равнодушным тенорком.

— Ты хоть бы спросил.

— А зачем?

— Для порядка. Порядка не знаешь!

— Человек, — ответил, помолчав, сторож. — Ходит — пускай себе ходит. Меня то не касается.

Любитель порядка неодобрительно хмыкнул, чиркнул спичкой, задымил едким табаком. Горбатюк, чуть приоткрыв глаза, увидел широкую спину обладателя баса, добротную военного образца шапку на большой голове. «Какое-то начальство», — подумал он и хотел уже подняться, но дремота неодолимо овладела им, и он почувствовал, будто проваливается в темный пуховый сугроб.

Через некоторое время его разбудили те же два голоса. Горбатюку спросонья показалось, что это жужжат мухи: одна — маленькая, слабая, а другая — большая, басистая. Он хотел опять уснуть, но, прислушавшись к разговору, заинтересовался им и забыл про сон.

— Вот ты говоришь, Василь, колхоз тебе не по душе, — говорил обладатель баса. — А ты ж еще не успел в нем и мозолей нажить…

— И так вижу, — угрюмо ответил сторож. — Из своих дыр — да еще в большую!

— Врешь, Василь! — спокойно возразил тот. — Ну, что я до колхоза имел? А теперь?

— Так ты ж бригадир!..

— А это ничего не значит. Бригадир не бригадир, а каждому за труд его дается… Что у меня, руки не такие, как у тебя?

— Да я что ж… Оно известно… — пробормотал сторож.

— Ты вот на том собрании громче всех орал, что хлеба не имеешь, — продолжал бригадир. — А давно ты в колхозе? С лета… Значит, еще новенький, еще ничего за труд свой не получил, кроме аванса… А я привез домой двадцать центнеров зерна, вот и имею кое-что… И одежку эту купил, и детей одел… За один год, Василь! А ты сколько шинельку свою носишь?

— Да… с двадцать седьмого, — неохотно ответил Василь. — Из войска еще…

— Видишь! А теперь скажи, сколько тебе как сторожу на день положено?

— Да по палочке…

— А жене твоей?

— Тоже по одной.

— Так сколько ж это вам за год выйдет?.. Семьсот?.. Вот как будешь хлеб на четыре фуры грузить, я тебя и спрошу: «А куда, Купрейчук, хлеб девать будешь?..»

— Кабы был…

— У меня еще прошлогодний лежит…

— Так мне дай!

— Зачем же? Колхоз и так тебе хлеб дает и деньги выдаст.

— А я против того, чтобы выдавали на руки! — вдруг загорячился Купрейчук. — На что мне деньги? Я через них всю жизнь только горе имел… Я за такую вещь: стать на такой паек, чтобы всего вдоволь было…

— Это уже коммунизм, Василь! — засмеялся бригадир. — Так еще нельзя. А то такие, как ты, сразу на печь позалезают и одно знать будут, что пайковать. Сейчас нам всем за колхоз взяться нужно… Ведь теперь уже легче… Помнишь, как нас в колхозе всего двадцать дворов было? Хлеб скосили, так должны были ночью его сторожить, чтобы не подожгли. Мало я ночей с копнами в обнимку простоял!..

— А, случаем, убили б?

— Если б сам пропал, то еще невелика беда, — ответил бригадир. — А коли б хлеб погиб — весь народ пропал бы…

— Ну, хорошо, а почему несправедливость такая? — снова перебил Купрейчук. — Определили вот меня свиней пасти. Ну, пасу. А они у Параски жито потравили. Параска — в суд. Так за что ж суд присудил, чтоб я два центнера зерна Параске отдал? За что я должен убыток терпеть? Колхозные свиньи? Колхозные. Пускай колхоз и платит!..

— А кто их пас, тех свиней? Колхоз?.. Так почему ж люди должны через тебя убытки нести?.. Ведь если б я это сделал, взял бы ты на себя мой грех?

Яков даже голову приподнял — что скажет Купрейчук? Но тот молчал. Лишь кудлатая тень от его шапки тревожно металась по стене.

— К колхозному добру лучше, чем к своему, относиться нужно, — наставительно продолжал бригадир. — У тебя пропадет — колхоз даст. А в колхозе пропадет — и ты ничего иметь не будешь. Защищать это добро надо!..

— Я и так защищаю, — наконец отозвался Купрейчук. — Вон вчера Настка лампу отсюда в клуб занесла, так я за той лампой, как на войну, шел…

«Настка… Заведующая клубом. „Любопытная девушка…“ Чем же она любопытная?.. И найду ли я что-нибудь интересное в клубе или даром прошелся?» — думал Горбатюк, засыпая. Хотел дослушать, чем закончится беседа между Купрейчуком и бригадиром, но уже не мог пошевельнуться, скованный томительной усталостью.

На следующий день Яков сидел в клубе и беседовал с заведующей.

«Любопытная девушка» показалась, на первый взгляд, ничем не примечательной. Маленькая, худенькая, черненькая, она была недовольна и своей деятельностью, и людьми, с которыми работала, и, пожалуй, всем на свете. Ничто ей не нравилось, кроме одного подмосковного колхоза, куда она ездила прошлым летом на экскурсию. Этот колхоз, а особенно большой, двухэтажный Дом культуры в нем, оставил незабываемое впечатление, и Настенька, как ласково называли ее в селе, теперь сравнивала всю клубную работу с этим Домом культуры, что, конечно, не способствовало улучшению ее настроения.