День был чудесный. Стояло тихое бабье лето, и все вокруг было залито прозрачным золотом. Солнце не обжигало, как летом, а ласково грело, воздух был особенно чистый — невольно хотелось вдыхать его полной грудью. Медленно проплывали серебристые паутинки, одинокие желто-красные листочки отрывались от ветвей и, тихо покачиваясь, бесшумно падали на землю. Река притихла, казалось, что воды ее, сгустившиеся и потемневшие, вот-вот остановятся, застынут до будущей весны.

Спокойное и прекрасное умирание природы порождало тихую грусть, легкой дымкой окутывавшую сердце. Все шли молча, даже дети притихли, чувствуя настроение взрослых.

— Да, хороша все-таки матушка природа, — задумчиво произнес Иван Дмитриевич, нарушив общее молчание. И Нине почему-то очень захотелось рассказать о своей жизни, рассказать не для того, чтобы вызвать сочувствие, а чтобы ее просто слушали, выслушали именно эти люди и именно в эту минуту.

— Отчего это вы, Ниночка, пригорюнились? О чем задумались?

Иван Дмитриевич, видимо, решил взять ее под свое покровительство.

Нине и приятно, что он с таким вниманием относится к ней, и вместе с тем неловко, так как ей уже кажется, что Оля как-то особенно поглядывает на нее, а Оксана прячет лукавую улыбку.

— Так, — говорит она.

— А все-таки?

— Да ничего! — с еле заметной досадой отвечает Нина.

— Вот и поговорили, — торжественно подытоживает Иван Дмитриевич, и все начинают смеяться.

«Нет, он просто невозможен! — не может удержаться от улыбки и Нина. — Но почему он не женился во второй раз? Ведь такие нравятся женщинам…»

Они дошли до села, совершенно не утомившись. Мария Дмитриевна сразу же повела гостей в большой, запущенный сад, спускавшийся от дома к реке. Оля заставила Игоря влезть на дерево и нарвать больших, краснобоких яблок. Они с Оксаной стояли под яблоней и звонко смеялись, наблюдая, как осторожно ставит Игорь ноги на ветви, боясь обломать их. Оля и Галочка сразу же бросились в глубь сада, и Нина с беспокойством посматривала на светленькие платьица, мелькавшие между деревьями.

Потом все сидели за простым сосновым столом, на котором стояли горячие пирожки с яблоками и две глубокие тарелки с янтарным медом. Нина чувствовала себя сейчас такой же молодой и веселой, как Оксана и Оля. Ей захотелось во всем быть похожей на них: иметь столько же лет, учиться в институте, жить интересно и весело. Она даже не смогла умолчать об этом и сказала:

— Счастливые вы, девчата! Молоды, учитесь…

— А кто вам мешает иметь такое же счастье?

— О чем вы?

— Быть молодой, учиться.

— Быть молодой — годы, учиться — дети…

— Ну, здесь вы не правы! Дети — не препятствие, — сразу же возразила Оксана. — Мне ведь не мешает…

— Так у вас один…

— Вот возьму и нарожу десяток! — рассердилась Оксана.

— Только для того, чтобы Нину Федоровну переубедить? — спросил Иван Дмитриевич.

Но Оксана не была расположена шутить.

— У вас тоже не десятеро! — обратилась она к Нине. — И вообще, если человек захочет, ничто не может помешать ему добиваться своей цели…

— Да хватит вам, а то пирожки остынут! — вмешалась в разговор Мария Дмитриевна. — Кушайте, Ниночка…

Пирожки были очень вкусные и напоминали Нине далекое детство: в доме у матери были такие же. Их пекли на кленовых листьях, большие, румяные — одним можно наесться…

— Какой предмет вы больше всего любили? — немного погодя спросил Нину Иван Дмитриевич.

— Литературу. Я очень любила читать. Да и сейчас люблю.

— А ваш аттестат сохранился?

— Да. — Нина сразу же вспомнила, как показывала его Вере Ивановне. — У меня аттестат с отличием.

— А у меня по тригонометрии было посредственно! — весело объявила Оля. — Всегда синусы с косинусами путала…

Она сидела, опершись спиной о дерево, и лакомилась медом, макая кусочки пирожка в густую сладкую массу. Глаза ее блаженно щурились и, казалось, тоже приобрели золотистый оттенок.

— Я сейчас ни на кого не сержусь, — без всякой связи с предыдущим продолжала Оля. — Я сейчас намедованная. Вот только на Игоря сержусь — он хочет тарелку забрать…

Игорь, беспокоившийся о здоровье жены, действительно хотел потихоньку забрать у нее мед. Услышав Олины слова, он, под общий хохот, испуганно отдернул руку.

— Вам необходимо учиться, Нина Федоровна, — сделала категорический вывод Оксана. — Хотя бы в нашем институте.

— Ой, как бы это было хорошо! — воскликнула Оля. — Мы вместе на лекции ходили бы…

— Я так любила школу, — говорит Нина. — Это были самые счастливые годы моей жизни… Но… — Нина умолкла, подыскивая слова. Все внимательно смотрели на нее, и это было приятно ей. — Но сейчас… У меня двое детей, и я не имею возможности ходить на лекции. Вот пусть подрастет Галочка, тогда я, возможно, и подумаю об учении…

— А я бы на вашем месте обязательно училась! Вы же среднюю школу окончили, вам это легко… — проговорила Оксана.

Нина беспомощно оглянулась на Марию Дмитриевну, но та склонилась к Галочке, что-то рассказывая ей, и ничего не слышала. Ее выручил Иван Дмитриевич.

— Не так сердито, дорогая Оксаночка, — сказал он добродушно. — А что касается лекций, Ниночка… У нас ведь есть заочное отделение, есть и экстернат…

— Я же забыла все на свете…

— Это вам только кажется. Возьметесь за книги — все вспомните!

— А вступительные экзамены?

— На экстернат вступительных не нужно сдавать. Да и Иван Дмитриевич вам поможет… — говорит Оксана.

— Конечно, помогу!

Но Нина колебалась. Все это так внезапно, так неожиданно, что она должна подумать, взвесить. Ей уже хотелось согласиться, но она сомневалась, сможет ли сейчас учиться. Ведь, что ни говори, а восемь лет — это восемь лет, многое забылось. Может быть, лучше подождать до будущего года, а тем временем подготовиться, повторить все…

Потом Нина очень много думала об этом разговоре. А думая, все больше убеждалась, что ей действительно нужно учиться. Убеждалась не только потому, что в ней проснулось подавленное в годы семейной жизни стремление к учению, желание стать самостоятельным человеком, — проснулось с такой неожиданной силой, что она просто удивилась этому, — но и потому, что учиться ей советовали очень хорошие и милые люди, которые (а не видеть этого Нина не могла!) были намного счастливее ее. Ей очень хотелось, как Оля, возвращаться каждый день из института в компании веселых девушек-однокурсниц, размахивая небольшим чемоданчиком — символом беззаботной студенческой жизни, — Нина уже тайком от всех заходила в магазин и рассматривала чемоданчики, выбирая, какой из них купила бы себе, — быть такой рассудительной и уверенной в себе, как Оксана, такой прекрасно-гордой, как она… И… может быть, тогда Яков оценит ее по-настоящему, может быть, тогда поймет, кого он бросил, кого рискует потерять навсегда…

Кажется, еще никогда газета не пахла так приятно, как пахнет эта. Яков осторожно разворачивает ее, впивается глазами в третью страницу. Как хорошо, что ему сейчас никто не мешает!

Еще раз перечитывает очерк, и ему кажется, что это совсем не тот материал, который он писал позавчера, диктовал машинистке, носил к редактору, а потом в секретариат, где спорил из-за каждой вычеркнутой строки. Это уже было нечто иное, частичка его собственного «я», которая, отделившись от него, начала свою самостоятельную жизнь. Сейчас он перечитывал очерк, как читатель, и не посмел бы сегодня править его так, как правил позавчера, даже вчера вечером, когда ему принесли гранки. Ибо очерк теперь не был только его собственностью, с которой он мог делать, что хотел, а принадлежал уже многим — каждому, кто выписывал или покупал газету.

Очерк прочтет и Настенька. И этот, и следующий, и тот, который он посвятит ей одной. У нее, безусловно, будет серьезное, даже сердитое выражение лица, и она, пожалуй, останется недовольна «товарищем корреспондентом», который недостаточно покритиковал всех, кого нужно критиковать.