Яков стоял очарованный, не в силах отвести взгляд и уйти отсюда. Девушка, вероятно, почувствовала его присутствие, повернула голову и посмотрела прямо на него. Она не испугалась, ее не смутило его присутствие, она вряд ли даже сознавала, что перед ней — чужой человек, видящий ее в объятиях любимого. Блестящие глаза ее смотрели на Якова так, как смотрели бы на скамью, на траву или на пылающий небосклон.

Взошло солнце, тысячами самоцветов засверкала мертвая до этого роса, затрепетали листья и травы, и весь парк словно вздохнул затаенным дыханием счастья. Он уже не казался Якову таким холодным и неприветливым, как минуту назад, и девушка, ради которой росли эти деревья и травы, щебетали птицы и всходило солнце, девушка, которая впервые полюбила и на коленях которой лежала голова любимого, была царевной из давней сказки, слышанной Горбатюком в детстве.

И внезапно все сомнения, все тревожные и беспокойные мысли, преследовавшие его неотступно, — о Нине, о детях, о Вале, о том, что будет с ним завтра, послезавтра, — куда-то исчезли. Пришла уверенность, что все, все будет хорошо, что жизнь улыбнется ему так же, как этой переполненной своей первой любовью девушке.

Яков повернулся и быстрыми шагами пошел по аллее, направляясь к выходу из парка…

Улица, на которой жила Валя, находилась на окраине и была типичной для маленького городка. Одноэтажные домики прятались за деревянными, почерневшими от времени и непогоды заборами: почти за каждым виднелись сады и огороды; тротуаров не было, а вместо них пролегли широкие протоптанные тропки, окаймленные густым зеленым подорожником.

Было уже девять часов утра, но во дворах копошились люди. «Сегодня ведь воскресенье», — подумал Горбатюк. Редкие прохожие бросали на него любопытные взгляды — видно, все тут хорошо знали друг друга и каждый новый человек привлекал внимание.

Будничный вид заборов и домишек так не соответствовал радостному и взволнованному настроению Якова, что он даже остановился и огляделся по сторонам. Когда он ехал сюда, когда думал о Вале, перед ним возникала какая-то особенная улица, не похожая ни на одну улицу в мире.

Еще издали, посчитав дома, увидел Яков домик, в котором жила Валя. И он тоже показался ему очень будничным, похожим на другие: такой же одноэтажный, под красной черепицей, с деревянным крылечком на улицу. Горбатюк шел, не отрывая глаз от крыльца, от высоких некрашеных дверей с начищенной до яркого блеска бронзовой ручкой. Он ждал, что двери вот-вот откроются и оттуда выйдет Валя. Ему очень хотелось, чтоб она увидела его и выбежала навстречу — будто из далеких школьных лет.

Но двери не открывались, и Яков, поставив чемодан на густую траву, быстро оглядел себя. Серый, недавно сшитый костюм совершенно не измялся в дороге, так же хорошо выглядела и голубая рубашка из искусственного шелка. Горбатюк провел рукой по гладкому подбородку — он побрился вчера на одной из станций — снял светло-серую шляпу и вытер вспотевший лоб.

Ну что ж, можно идти.

Чувствует, что очень волнуется, но это не мешает ему замечать каждую мелочь: и свежевыкрашенную калитку, и добела вымытое крыльцо с влажной тряпкой на нижней ступеньке, и простенькие занавески на окнах, и даже большой ржавый гвоздь, для чего-то вбитый в левую половинку двери. Оставив на крыльце чемодан — ему кажется, что так нужно, хоть он никак не смог бы объяснить, почему именно, — Горбатюк приоткрывает дверь и заглядывает в коридор. Потом, вспомнив, что следует постучать, прикрывает…

В крайнем окне поднялась занавеска, мелькнуло чье-то лицо, и через минуту дверь открылась. На пороге стояла Валина мать. Яков сразу узнал ее, хоть она очень постарела и сгорбилась. Перед ним было то же строгое лицо, те же холодные — не Валины — глаза, спокойно, без всякого удивления глядевшие на него.

— Вам кого?

«Она не узнала меня. Неужели я так изменился?»

— Здравствуйте, Надежда Григорьевна, — тихо здоровается он.

Седые брови подымаются, теперь она уже удивленно смотрит на него, и в глазах исчезает холодный блеск.

— Яша?

— Да, я, Надежда Григорьевна.

— Боже, как вы изменились!

Она все еще смотрит на него, будто не веря, что этот высокий, широкоплечий мужчина с уже седеющими висками и мужественным, чуть суровым лицом и есть тот Яша, которого когда-то приводила к ним в дом ее дочь.

— Как вы изменились, — повторяет старая учительница, а он хочет спросить о Вале, но вместо этого говорит:

— А я вас сразу узнал, Надежда Григорьевна…

— Ах, годы, годы! — с заметной грустью качает она головой. — Растут дети… Да что ж это я, заходите! Заходите, Яша!

Яков идет вслед за ней.

— А чемодан? — останавливается Надежда Григорьевна.

«Да, чемодан…» Но какое это имеет значение, когда сейчас он увидит Валю!

Все же он послушно возвращается за чемоданом, а Надежда Григорьевна молча ждет его, придерживая дверь. Она снова спокойна и уравновешенна, как несколько минут назад.

— Это Валина комната…

Держа в руках чемодан, Яков останавливается. «Но где же она?»

— Валя придет в два часа, к обеду.

«К обеду? Сегодня ж воскресенье!.. Ах, правда, она ведь работает в библиотеке! Значит, она сегодня на работе…»

И радостное настроение вмиг улетучивается.

— Садитесь же, Яша!

Надежда Григорьевна пододвигает к нему стул, и Яков, небрежно поставив свой чемодан, садится. Лишь сейчас чувствует, как устал за дорогу, понимает, какое у него должно быть несвежее лицо.

— Ну, как же вы, Яша? Это ничего, что я вас так называю?

— Что вы, Надежда Григорьевна! — живо возражает он. — Ведь мы с вами старые знакомые… Но… простите, Надежда Григорьевна… где мне у вас умыться? — немного поколебавшись, спрашивает он.

— Боже, да вы ведь с дороги! — всплескивает она руками. — А я со своими расспросами! Сейчас приготовлю вам воды. А вы сбросьте пока пиджак!

Сутулясь, она выходит в другую комнату. «Как все-таки она постарела! — смотрит ей вслед Яков. — И куда девалось смущение, всегда овладевавшее мной в ее присутствии?»

Горбатюк подымается, чтобы снять пиджак, и застывает на месте: ведь это Валина комната! Здесь она живет, на этой узенькой кровати спит, а за этим столом писала ему письма. Вот и беленькая чернильница-невыливайка, и ученическая тоненькая ручка с надгрызанным кончиком — он живо вспоминает Валину привычку кусать кончик ручки или карандаша. Яков рассматривает аккуратные занавески на окнах, чистый темно-желтый крашеный пол, небольшую этажерку с книгами, вешалку на стене с накрытыми простыней платьями. Светлая и веселая комната, каждая мелочь в ней, кажется, дышит Валей…

— Идите умываться, Яша! — зовет его Надежда Григорьевна.

Яков неохотно покидает эту комнату: еще бы минутку постоять здесь, помечтать о Вале…

— А тут живем мы с Вадиком… Познакомься, Вадик, это друг твоей мамы…

Белокурый мальчик с остреньким подбородком и неестественно большими голубыми глазами боком подходит к Якову, застенчиво протягивает худенькую руку.

— Здравствуй, Вадик, — наклоняясь к нему, здоровается Горбатюк.

— Здравствуйте! — покраснев, шепотом отвечает Вадик.

— Он у нас маленький дикарь, — говорит Надежда Григорьевна, с любовью глядя на внука.

Вадик без улыбки смотрит на бабушку, изредка моргая глазами, и Якову кажется, что при каждом взмахе длинных ресниц мальчика по комнате пробегает легкий ветерок. «Он совсем не похож на Валю», — отмечает про себя Горбатюк. Внезапно вспоминает своих дочек, и в голове мелькает страшная мысль, что в эту минуту, когда он держит за руку чужого ему мальчика, которому может стать отчимом, там, за сотни километров отсюда, стоит такой же чужой для его девочек мужчина и берет их за ручки, готовясь заменить им отца. И эта внезапная мысль вызывает в нем такую дикую вспышку ревнивой обиды на Нину, что у него даже начинает кружиться голова.

Незнакомое ему темное чувство, до сих пор таившееся где-то в самой глубине его души, лишь на мгновение овладело им. Потом Яков немало удивлялся такому острому приступу ревности и думал, что если бы теперь жил с Ниной и она продолжала ревновать его, он, возможно, не так нетерпимо относился бы к этому…