Граф Брасс внимательно смотрел на странное выражение лица Боджентля, и у него самого на губах играла сухая усмешка. Тем временем поэт говорил с большим остроумием, всячески приукрашивая сложный ритм своих стихов. Хокмун оглядел людей, сидящих за столом, и заметил, что кое-кто улыбался, а кое-кто выглядел весьма удивленным, несмотря на выпитое в большом количестве вино. Хокмун не улыбался, но и не хмурился. Ийссельда наклонилась к нему и что-то прошептала, но он даже не услышал.
Регата
в гавани,
канонада,
когда Император
после парада
выслушал
Римского оратора…
— О чем это он говорит? — фыркнул фон Вилак.
— Какие-то старинные термины, — кивнул Зонзак Экарэ, — еще до Трагического Тысячелетия.
— Я предпочел бы обычную военную песню.
Зонзак Экарэ приложил палец к губам, почти не видным из-за бороды, чтобы друг его замолчал, а Боджентль тем временем разливался соловьем:
…который сделал
подарки
яркие
из алебастра,
и меч Дамасский
и парижскую пасту
из гробницы
Зороастра,
где прекрасны
фиалки
и астры.
Хокмун почти не разбирал слов, но ритм оказывал на него странное действие. Сначала он подумал было, что в этом виновато вино, но затем понял, что в определенных местах стихов мозг его как бы дрожит, вибрирует, и давно забытые чувства пробуждаются в его душе. Он покачнулся на стуле.
Боджентль метнул быстрый, пристальный взгляд на Хокмуна, продолжая читать свою поэму, жестикулируя нарочито преувеличенными движениями.
Поэт-лауреат
подряд
камни собирал,
топазы,
опал
и прекрасный нефрит
и упал,
красивый,
нелживый,
пахнущий миррой,
собрал
сокровища
Самаркандских царей
и
на базаре
упал.
— Вы плохо себя чувствуете, милорд? — спросила озабоченно Ийссельда, наклоняясь к Хокмуну.
Хокмун отрицательно покачал головой.
— Со мной все в порядке, благодарю вас.
Теперь он задумался, не оскорбил ли он каким-либо образом чувства Лордов Гранбретани и не дали ли они полной жизни Черному Камню. В голове Хокмуна все поплыло.
Но
за хоралом хорал
звучал,
и гимн славил
Императора,
а он
величаво,
с великой славой
дошел
до него.
И на дорогу
падали цветы
бессмертному
Богу.
Сейчас единственное, что Хокмун видел, — фигуру и лицо Боджентля, единственное, что слышал, — ритмы и ритмичные слоги стихов, и на мгновение ему почудилось, что его околдовали. Но с какой стати Боджентлю околдовывать его?
Из окон и башен
свисали,
плясали
гирлянды цветов
и букетов
азалий,
и дети кидали,
ведь было лето,
розы,
левкои
и гиацинты,
летели балетом
по тем лабиринтам,
где шел
Глаукома,
и с парапетов
ступенек
и лестниц,
как песни,
дети кидали
фиалки и розы,
пионы и лилии,
и сами кидались,
с радостью вылились,
когда
проходил Глаукома.
Хокмун жадно приник к кубку с вином и пил долго, не в состоянии оторвать глаз от Боджентля, который продолжал:
Луна
чуть сияла,
и солнце
качалось,
и день задержало,
а где-то
на небе
пел гимн
Серафим.
И звезды сверкали,
ведь скоро
придет
сам Император,
возложит
руку на дверь
в руинах
средь звезд.
Ведь один он,
как мир,
из смертных
достойный ее командир.
Хокмун судорожно вздохнул, как человек, внезапно оказавшийся в ледяной воде. Рука Ийссельды легла на его мокрый от пота лоб, он услышал ее встревоженный голос:
— Милорд…
Не отрываясь, смотрел Хокмун на Боджентля, а поэт безжалостно продолжал читать:
Глаукома прошел,
опустив глаза,
могилу предков
в драгоценных камнях
и жемчугах,
и слоновой кости,
в рубинах.
Прошел
колоннаду,
портал
сквозь грохот
тромбонов,
и воздух дрожал.
Дрожала земля,
когда
он прошел,
и розовый запах стоял.
Как сквозь туман видел Хокмун, что рука Ийссельды дотрагивается до его лица, но не ощущал прикосновений и не понимал, что она ему говорила, не слышал ни единого ее слова. Взгляд его не мог оторваться от Боджентля, уши не слышали ничего, кроме стихов. Кубок выпал у него из руки. Он был явно болен, но граф Брасс глядел то на Хокмуна, то на Боджентля, а лицо его было наполовину спрятано за большим кубком, в глазах же явно читалось ироническое выражение.
Освободил Император
белоснежного
голубя.
О голубь,
прекрасный, как мир,
и редкий
такой,
что любовь
расцветает
повсюду.
Хокмун застонал. В дальнем конце стола фон Вилак ударил по столу кубком.
— Ну, с этим я еще соглашусь. Почему бы не спеть «Битву в горах»? Это прекрасная…
Освободил Император
белоснежного
этого
голубя,
и он улетел,
и скрылся из виду.
Летел он
сквозь воздух,
над крышами
летел,
сквозь огонь,
все выше
и выше,
прямо к солнцу,
чтобы умереть
за Императора Глаукому.
