ЙОЗЕФ КАЙНАР ПОСЛЕ ВОЙНЫ Я видел сам, как нашу землю чужие армии топтали. И каждый раз – другой покрой мундира, другая речь… Но оставалось после их ухода одно и то же: могилы неглубокие в полях и ненависть, глубокая, как пропасть. В моравском солнце много сил и жара, на юге давят дерзкое вино, и гонят электричество турбины, чтоб нам светлей жилось, когда насядет ночь - ручной и черный зверь с алмазными глазами. Лишь об одной из армий мы будем вспоминать добром. Танк, возвестивший о ее приходе, я до сих пор храню в своей душе… Танк, полновесный, словно радость, что громыхала по родным проселкам. А надписи на звездных обелисках, на придорожных кладбищах и в скверах - вот основная грамота, которой я стану обучать своих детей! КАРМАННЫЕ ЧАСЫ Часы в кармане - прекрасная штука! Как будто бы ночью идем вдвоем - я и…- придумай, ну-ка! - обитель страны белоснежек, что легонько тикают каблучками, словно часы в кармане. Ресницы у них – циферблат. И, совсем как часы, белоснежки твердят: «Допивай же! Пора домой! Тарра Бугда Бас - лексикон этих милых девических уговоров! Правда, пора домой! Мой хороший, родной…» Часы в кармане - прекрасная штука! Мой дед, путевой обходчик и браконьер, жил в зеленой сторожке и все паровозы знал поименно: «Агата», «Стелла», «Люцифер»… И как раз перед носом у венских господ опускался шлагбаум! Часы – превосходная штука! Но если находит хандра и я на диване лежу до утра, то вот что я думаю, бросив пиджак на стул Когда я залягу где-нибудь навсегда - не в гипсе, не там, где пьянит резеда! - а просто где-нибудь навсегда,- Что станется с вами, часы мои, тикающие в кармане?… МОЛОДОЙ ШОФЕР С упрямым чубом, взглядом едким, идет – ни дать ни взять – корсар, насупился, как сыч на ветке: знать, сердце ноет по соседке - не уберег от женских чар. Напропалую всех ругает, машине от него беда: в шофере ревность закипает, а в радиаторе – вода. Ах, если б встретить на пути ту – с озорным и милым взглядом: «Пожалуйста, садитесь рядом… Нет, почему ж не подвезти?» Но жизнь, мечты развеяв в пух, увы, смеется над любовью. Он возит лишь одних старух, спешащих на базар с морковью. КРАЮХА Так у нас заведено: Кто, когда бы к нам бы ни пришел,- Свой, чужой, из недалека или же издалека, Сразу ставим крынку молока, Рядом с ней краюха выставляет брюхо. Таково-то, привыкать не стать Гостя-человека уважать. Потому что все, кто на земле живет, Плачут и смоются, знают, чей ботинок жмет, Потому что всем когда-нибудь придется помирать. Да, обычай наш таков. И недаром в мире он царит, Там, где хмурое, и там, где голубое небо, Даже там, Где запрещают гостю дать краюху хлеба. Запрещают, но не запретят. Наш обычай отзовется эхом грома. И куда б ты ни пришел - Будешь там как дома. Где б ты пи был, а за стол посадят, Слаще жизни молоко поставят И краюхой дружбы угостят. БЛЮЗ О ЕЕ СЛЕЗАХ Когда – капают слезы? Когда – рекою струятся?… Это лишь в книжках страшно. И когда б ты на миг затихнуть могла, Я сказал бы: все вздор, Что ты нынче прочла, И нечего тут бояться! Но знаю, если плачет она, Сжавшись в комочек, Прижав к подбородку колени,- Эта печаль – глубока и сильна, Эти слезы – струятся. СНЕГОПАД Нападал снег, исподтишка нападал ночью снег,- и что куда девалось?! Такое не приснится и во сне! Снег стер дворы и превратил их в братские могилы. Он трубы стер, они теперь – скульптуры. Крольчатник стал семейным склепом. И крестики – следы вороньих лап - благословили благолепно округу, где остался только я, единственный, кто может что-то вспомнить… Нападал спег, на все нападал снег… И что со мною будет? Какой там приговор! И кто, и в чем повинен, когда истицы нету и в помине, когда меня перевернули, как в повести страницу?! А сердце все болит, болит… а снег опять валит, валит… И все бело, и все вокруг искрится… |
