Еще совсем зеленый

Бессонный парикмахер

Стоит и бритву точит

И кисточку грызет.

Халат на нем обвисший,

Заношенный и грязный,

Стоит он, бритву точит,

Скрежещет все кругом.

Летят волос потоки,

Как дождь, как град, как ливень -

И стариков седины,

И бороды воров.

В гробы кладут клиентов,

Лежат они спокойны,

Причесаны, побриты,

С завивкой на века.

О нем твердят, что бог он,

А он лишь парикмахер.

Стоит и бритву точит

И кисточку грызет.

Будь полусонной. Теперь стань седой,

С лицом затененным, а после – сияющим,

А после – все тайны свои открывающим.

Как голубенок, стань молодой.

Будь предрассветной. Сбейся с дороги,

Серной петляй. Дымом стелись,

Мчись босиком, о стерню уколись,

Сбей на дороге голые ноги.

После – устань. После стань старой,

С крупными четками в тощей руке.

Или

Толстухою в парике,

В гневе, в очках, в хоре,

С гитарой.

В ржавой короне, вериги влача,

Я и сквозь сон дойду до тебя.

Все просится в стих она. Будто бы строки

Собою продлят ее сроки земные.

Но кто назовет поднебесье Лауры

И вспомнит о птице в ключице Марии?

Кому Беатриче приснится сегодня

С ногой ее левой, отличной от правой,

С рукой ее легкой и как бы прозрачной,

Чувствительной, в этой божественной спешке?

И все же – упрямая – просится все же

В стихи и, упрямо тряхнув волосами,

То вдаль убежит, то обратно вернется,

Косясь на ряды золоченых надгробий…

Княжна с золотой лейкой по мне ходила, и снилось:

Она поливает мне пальцы,

Чтоб зацвели снова.

Была она Голубинкой. С серебряной вуалью.

Потом мне снились стражи,

Шагающие в глубь глотки

по языку – подъемному мосту.

Фонарь, поднятый капралом,

Озолотил гортань.

Наконец в раковинах моих ладоней

Возвели по церкви -

В левой шли похороны,

В правой бракосочетанье.

Я лежал в тревоге,

Как бы чего не вспугнуть

Влажным переплеском сердца.

В себя, как раковина в щель,

Вобрало сердце песен много:

Там сельская поет свирель,

Там бурной юности тревога

И зовы грозные войны,

Отваги голос, голос силы,

И там же иногда слышны

Стенанья около могилы.

И, как в волшебных гротах, там,

Где эхо вечное под сводом,

Я песню заново создам,

Давно забытую народом.

Все, что кипит в крови, звеня

(Любовь поет и гнев ярится),-

Лишь голос предков, что меня

Избрал, чтоб к правнукам пробиться.

Бурлит в моей груди весь мир,

Страдает, борется и стонет.

Там эллинских напевы лир.

Раб на триреме выю клонит.

Творит создателя рука,

Христы распятые вздыхают,

И на крылах из тростника

Икары к солнцу улетают.

К моей груди склонись, о друг,-

И слушай, сколько в ней напевов,

Ведь сердцем взрезывает плуг

Тугую землю для посевов.

Ведь сердцем тяжкий молот бьет

В руках невольников завода,

И гром подземный весть несет

О том, что близится свобода.

Бастилии берет оно,

Бросается на баррикады,

Пусть первой пулей сражено,-

Пасть смертью храбрых сердце радо.

И, воскресая каждый час,

«Вперед! – приказывает твердо.-

Ворота в синь руби для нас,

И ты в святыню вступишь гордо».

Когда в твои шатры приходит гость,

Встречай добром: ему дай хлеба, соли,

На раны воду лей, цели от боли,

Но ты его расспрашивать не смей,

Куда идет, явился он отколе.

Зачем тебе о месте слышать том,

Что, верно, скрыли времени туманы,

Где он познал бесчестье и обманы…

Твоим словам не надо растравлять

Делимые твоей водою раны.

И для чего напоминать ему

О призраке какой-то страшной цели.

Он тащится и так уж еле-еле,

Пустыня за плечом, надежды нет

И силы нет в кровоточащем теле.

Так дай же гостю хлеба и воды,

Скиталец он, бездомный и гонимый.

Не спрашивай и лист, летящий мимо,

О ветке, на которой он блистал,

И о судьбе его неотвратимой.