В четырнадцатом осенью лежал

в кровавой глине, грязный и голодный,

мок под дождем, под стужею дрожал

бедняк безродный.

В пятнадцатом под осень из траншей

отправлен в тыл и, воевать не годный,

кормил на госпитальной койке вшей

солдат безродный.

В шестнадцатом под осень – снова бой

и дух кладбищенский земли холодной.

И воронье кружится над тобой,

бедняк безродный.

В семнадцатом попал под осень в плен,

брел по чужим полям в колонне взводной.

И жил, не ожидая перемен,

бедняк безродный.

Под осень в восемнадцатом – домой

его нес дух восстанья всенародный,

и он тогда почувствовал впервой -

я не безродный.

Под осень в девятнадцатом – в тюрьме.

А в мире ветер бушевал морозный,

и приговор звучал ему во тьме,

что он – безродный.

Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать,

которая, ведя нас в будущие годы,

меж траурных руин способна указать

нам самый верный путь, победный путь свободы.

Гудки фабричные спешат ей честь воздать,

хвалу на струнах рельс поет ей поезд скорый.

Она – прогресс, и мир, и истина, которой

все молнии небес удастся обуздать.

В столицах и в полях, просторных бесконечно,

пока все идолы не рухнут, будет вечно

ее напев торжественный звучать.

Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать.

И двух ее сестер – Свободу с Красотою,

чьи зори алые покончат с темнотою.

Какой-то душной ночью был объят

фабричным дымом вялый запах глин,

и величайший дух вошел в меня:

я сын земли, и улицы я сын.

Отныне сердце – мощный алый цвет,

его цветеньем шар земной объят,

подобьем электромагнитных волн

его распространился аромат.

Отныне ни казарма, ни тюрьма,

ни церковь с гор не сбросят слов моих,

и все глаголы реют надо мной,

и нету смысла в замыслах других.

Когда я плачу – каплет мира кровь,

когда бранюсь – трепещет трон любой,

когда смеюсь я – радуется бог

и зимы вдруг сменяются весной.

В судьбу я верю; сердце, наш господь,

ждет бесчудесных он чудес во всей красе;

лавины страсти, с наших лиц лиясь,

разрушат тюрьмы и казармы все.

И все огни грядущие – во мне,

чтоб я бойцом последним стал. Мой стяг

прикосновенье ласковое. Все

в путь двинется, коль сделаю я шаг.

И шапку ликованья в небеса

согбенный день взметнет, коль я один

и буду зеркалом у вас в сердцах,

я сын земли, и улицы я сын.

В чем вера и расчет небесных тел,

в орбите огнедышащего круга,

какая сила и какой прицел

им позволяет миновать друг друга?

Казалось, только бы закрыть глаза,

и – вдребезги! Пожар благословенный!

Какие золотые тормоза

хранят благополучие Вселенной?

Я бы решил, что это – власть причуд

любви между планетой и планетой,

но так многозначителен прищур,

мигающий над бездной этой.

И мотыльки ночные над огнем

теряют пыль, столкнувшись при круженье.

И странен мир. И странно пуст мой дом.

И нет тебя. И все вокруг в движенье.

Поэт я, но какое дело

мне до поэзии самой?

Нелепо, если б вдруг взлетела

в зенит звезда с реки ночной.

Пусть время тянется уныло,

забыл я сказок молоко,-

я пью глоток земного мира

с небесной пеной облаков.

Ручей прекрасен – лезь купаться!

Покой и трепетность твоя

обнимутся и растворятся

в разумном лепете ручья.

Поэты? Что мне все поэты?

Их пачкотню я не люблю,

где вымышленные предметы

они рисуют во хмелю.

Дойду до разума и выше

сквозь будней грязную корчму!…

Плести слова лакейских виршей

негоже вольному уму.

Ешь, спи, целуйся, обнимайся!

Но с вечностью равняйся сам.

И не служи, не поддавайся

уродующим нас властям.

А если счастье компромиссно -

плати краснухою лица,

и лихорадкой ненавистной,

и панибратством подлеца.

Я рот не затыкаю в споре.

Ищу совета у наук.

И помнит обо мне на поле

крестьянин, опершись на плуг,

И чувствует меня рабочий

всем телом, что напряжено;

и ждет парнишка, озабочен,

возле вечернего кино.

Где подлых недругов ватаги

на стих мой лезут не добром,

там танки братские в атаки

идут под рифм победный гром.

Да, человек велик не очень,

но неуемен и крылат.

За ним родительские очи

любви и разума следят.