Колумб уплывает все дальше,
все грозней его приказанья:
Запрещаю оплакивать мертвые корабли,
их будет все больше.
Запрещаю о женщинах думать,
ибо женщина – матерь сомненья,
а сомненье – смерти подобно.
Запрещаю птиц ожидать -
ласточки уже туда улетели,
а воробьи туда не летают.
К мачте велю привязать любого,
кому страшные сны приснятся.
Девяносто девять из нас
на землю уже не ступят -
и все же она существует.
Видите мертвый корабль вдали?
Мертвый, он верит – земля существует.
Не слушайте чаек -
девяносто девять из нас достанутся им,
и все-таки цель путешествия вовсе не в этом,
нет, высшая радость его заключается в том,
чтоб угадывать ветра движенье
и рыб,
и всего, что над ними,
и кто из нас будет тем сотым – не знать наперед.
Посему умирать на моем корабле
запрещаю.
И корабль уплывает все дальше.
Земля, словно яблоко,
висит на самой высокой веточке вечности.
Поскольку всякий, кто сумел
наделать шуму больше прочих,
посмертно памятник имел
(народ почтить героя хочет,
чтоб, наконец, забыть в момент),
и мне возможен монумент.
На кой он мне… Но кто уверен,
что мой отказ не лицемерен?
Никто. Так позабочусь лучше,
чтоб вышел памятник получше.
Во-первых, статуя моя
должна стоять в сторонке, чтобы
не лез в глаза поэтам я
и путь не преграждал из гроба.
А так как всюду – вор на воре,
прошу ограду на запоре.
И постамент хочу повыше,
чтоб не мочился на меня,
как ныне, всяк, кому охота
прослыть тушителем огня.
Не гипс, а бронза мне по вкусу:
дороже, крепче, вид здоровый,
и даже труженик искусства
ее не сделает дешевой.
А что до стороны формальной,-
я предпочел бы торс нормальный.
Входить в историю неловко,
когда взамен башки – квадрат,
а треугольник – бывший зад,
и дырка спереди – издевка.
Одежда красит человека,
я не хочу стоять нагим:
я – не титан, зачем другим
поэтам из другого века
мой фигов листик наблюдать
да меньшей завистью страдать?
К тому же девичьи натуры,
боюсь, вблизи нагой скульптуры,
к физиологии склонясь,
с поэзией утратят связь.
Скульптурой ныне быть не сладко
у них все время физзарядка.
Я так ленив, что все, что мог,
я в этой жизни делал лежа.
Писал,- когда писалось,- тоже
на ложе развалясь, как бог.
Изображайте без прикрас
мой поэтический экстаз,
ваяйте, чтоб для высшей цели
валялся памятник в постели.
Не надо муз – вокруг и выше,
их любят школяры-невежды!
Я предпочту надежность крыши,
а не туманные одежды:
хоть воспеваю непогоду,-
простуду схватываю с ходу.
Ну, если с крышей я зарвался,
поставьте зонт из парусинки,-
как над зеленщиком на рынке,-
чтоб монумент не простужался.
В обузу мне златая лира,
она – предмет приятных чувств,
но искажает сущность мира:
ведь золото – не дух искусств.
Уж если мне решит ваятель
всучить духовный указатель,-
тогда бы книгу я избрал:
свою, чтоб знать без дураков,
что я хороший том стихов
прочту, войдя в мемориал.
А надо мной, сидящим с книгой,
абстрактный холстик был бы мил:
квадрат зеленый с желтой пикой
иль просто рамка – дырка в мир.
Под голову, чтоб спать без звука,
нужна журналов наших скука,
да серия (ведь я смешлив),
где есть веселые репризы.
В ногах – включенный телевизор,
но скачет надпись ПЕРЕРЫВ.
Марать не нужно пьедестал
сентенцией, что сын народа
свои, мол, рифмы завещал,-
ведь у отчизны год от года
и без того – стихов излишек,
но меньше нужного детишек.
Прошу, как скромный патриот,
фамилию на пьедестале
(в конце не «д», а «т»!), и дале -
СЛОВЕНЦЫ, УМНОЖАЙТЕ РОД!
Вблизи должна скамья скрипеть
(кривая, с дырками – подавно,
мне будет вечером забавно
на трюки парочек смотреть),
за кипарисом кипарис,
густую тень бросая вниз,
должны укромной сделать местность,
чья всенародная известность
подскажет всем пароль для встречи:
«У Янеза, как в прошлый вечер!»
Сюда направить хорошо бы
прямой троллейбусный маршрут
и город выстроить особый
или страну раскинуть тут.
В стране бы этой ели, спали,
взамен налогов – песни брали,
мои, конечно. В сей момент
я государственно созрел.
Как хочется, чтоб я имел
конкретно этот монумент!
Он безопасен, в полном смысле,
для тех и этих. Он торчит,
в дела не воплощает мысли
и чудно день и ночь молчит.
Кому он костью в горле стал,
тот передвинет пьедестал.
А устаревший атрибут
легко по моде переплавить,
и можно голову подправить -
ту слепят, эту отобьют.
Нехорошо. Но повсеместны
проделки эти с древних пор.
И, думая о них в упор,
я наполняюсь грустью бездны:
заманчив памятник вполне,
но бронза плавится в огне.
Заботы памятника жутки:
не лезть в глаза, уважить всех,
не то – влетишь в литейный цех,
где перевоспитают в сутки.
А после будешь в лучшем виде
для славы скульптора блистать,
держать коня, чужие груди,
а то – средь парка диск метать…
Опасность этого сгустится,
коль монумент мой воплотится.
Немедленно отказ пишу!
А все динары, что как раз
вам сэкономит мой отказ,-
при жизни выдать мне прошу.
