ОДНАЖДЫ НА САЗАВЕ Мой родной край в центральной Чехии (между Сазавой и Влтавой) был в 1942 году эвакуирован и превращен в полигон СС. Река младенчества и юности моей! За тощие мои лодыжки ухватившись, ты к солнцу ковыляла вброд, а по ночам пила взахлеб луну над мшистою плотиной. Потом сюда пришли они. Осины в нас пересадили, поля вспахали под чертополох, могилам уподобили жилища и поглотили свежесть леса… Придя к реке, сказали: Ужиная-река, а ну-ка, смой с нас мертвечину! Зловеще затрещала стрекоза. На золотистых отмелях метнулись рыбки-стрелы… Река зеленоватою ладонью смывает только то, что ей принадлежит, - пыль обворованных проселков. И, беззащитная, она в краю погостов гремит, гремит окаменелым не молкнущим набатом валунов. НЕБЕСА Было у нас ясное солнце, почти что мирное. Над Хиросимой и Нагасаки плавилось солнце и пахло смрадом. И мир нам на это перстом указует: идите и в страхе живите! И Земля, от мазута и нефти жирная, ускользает из наших рук - сколько их, этих рук! - Землю рвут друг у друга в желанье едином: из скорлупы лесов вековечных, белого снега и синего моря, скал голубых и полей серебристых, оцепенев от общего горя, мы бы хотели вылупить ныне вечно счастливый век золотой. Но страх, он, как ёж, в нашем сердце гнездится: в этом мире сплошных рычагов и катушек, громыхающих карт и химических формул, в этом мире, ощерившемся мечами под своим болезненно серым небом, свои дни он губит, человек перепуганный, губит, как петушков молоденьких с еще не окрепнувшим голоском. Руки его не подвластны ему, и он опасается, что они однажды выгребут из песка огромный вымерший этот шар, планету, безлюдную, как Луна. И только сердцем он обращает земли свои и звездные ночи к дальнему небу, к иному небу, где жаждет взять он из уст у братьев надежду, словно бы хрупкую дудочку, чтобы играть на ней, песне вторя, и после мучительных всех объятий с жизнью, в сущности, беззащитной, смерть породить совершенно обычную, естественную абсолютно. ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНЫЕ КРАЯ Сколько раз я бродил над Бесной-рекой… Сорванцом, открывающим мир, как сказку, я крапиву рубил – сам себе герой, и лягушек гонял, разгоняя ряску на болоте, и, занятый той игрой, я готов был пойти и в огонь и в воду… Сколько раз продирался я по болоту сквозь потемки – сверкает еще корнет возле звезд под светающим небосклоном,- а назавтра в прохладных цветах чуть свет я ее обнимал под кустом зеленым, и росли мы, былинка и стебелек, на лугу заливном, на лугу болотном, и порхали, бабочка и мотылек, над дурманным, призрачным, мимолетным… Так пропаще над нами листва качалась, пела чаща, и ты на руке спала. Я сюда возвратился – а ты скончалась, я вернулся к тебе – а ты умерла. Десять лун шли дожди, облака разбухли, над усопшей от горя цветы распухли, солнце больше не встало, и день погас… Сколько раз приходил я – и тлели угли… … И терял я кого-нибудь каждый раз. ОЗЕРО ГЕТМАН Какая ширь и блеск! Вот если б жизнь такой была, как эта гладь, простершая покой торжественно над ней синеющего неба! Ты, Гетман, ластишься к прибрежным соснам нeмo и растекаешься их шумом в глубь лесов. Чуть всхлипнут под веслом и вновь замрут глубины, глухие, как полет, как шорох голубиный. Павлины зорь и парк прадедовских времен… Валами зелени ты, Гетман, обрамлен. Оплодотворено твое живое лоно людьми, которые чураются трезвона и веры в чудеса… Прощай, моя тоска! Напомнит о тебе лишь иволга, заплакав… Я – с этими людьми, язык наш одинаков. Ты, Гетман, жажды волн не утолишь никак, а нам не утолить извечной жажды жизни, как солнце ни свети – щедрей или капризней… Мы обуздаем жизнь, как сушу и моря, блуждающих огней над ней уже не будет, дары ее глубин из мрака вырвут люди, и хлынет эта жизнь, доставшаяся нам, навстречу солнечным и мирным временам. НА ОКРАИНЕ ПРАГИ Вот уже сколько воскресений я как накануне песни, воздух весенний, солнце вцепилось в траву густую, лежу и, как футляр без скрипки, пустую, блеском консервных банок глаза слепые режет, вялые уши рвет пятитонок лязг и скрежет, голое слово меня обдает желаньем соблазна, но этого в слове нету, возле дороги безгласно лежу и слежу за прохожими до поворота, чем-то тихо чреватый, ждущий чего-то - этого нет в рондели, хоть больше пары рифм и не надо, и тихого между ними разряда, как если пчелу бы задели, иссохшую с прошлого листопада, обнаруженную в апреле, этого нет в рондели,- хоть больше пары рифм и не надо, и, как в огороде рассада, душа в простуженном теле всходит еле-еле и шуткам моим не рада, этого нет в рондели - вот уже сколько часов я тщусь избавиться от пустословья, гладкий ритм меня подмывает, подсунь бедняге камушек смысла, он споткнется на полушаге, но и в ритме этого нету, высоковольтные фермы несут сквозь меня эстафету, как на телегу, брошен я на планету, ноги мои подкидывает, вдали городские сшибаются башни, ветер в башке, все бездумней и бесшабашней жизнь расплывается песней по белу свету, только и в песне этого нету, нету, это в самом человеке, каждым движеньем сущим рвущим тяжесть земли и к звездам землю зовущим, это в упорстве мечты, в упорстве исканья, в упорстве гения, красоту, как из воздуха, высекающего из камня, это – в упорстве рабочего, в его наковальне и плуге, в упорстве хозяина, историю взявшего в руки, это – в упорстве роженицы, это - в упорстве весны, порождающей лето,- только в этом жизнь, и она прекрасна, о минуты, потерянные напрасно! |
