Над головой скрещиваются пулеметные трассы. Мины, летящие с нестерпимым пронзительным воем, взрывают землю впереди, сбоку, позади. При каждом взрыве Сергей сжимается в комок.

Наконец они выбираются из-под минного обстрела. Натыкаются на солдата, который лежит неподвижно, вытянув руки вперед. Как упал на бегу, так и лежит. На спине, на новой еще гимнастерке, — кровавое пятно. Вообще он весь подплыл кровью. Убит. Всюду воронки, воронки. Свежие, еще пахнущие сладковатым толовым дымом, и прошлогодние, позапрошлогодние, что позарастали жесткой болотной травой.

Перед ними валун. Громадный, обомшелый, он как спасение. К нему уже жмутся трое бойцов. Валун как бы на взгорке, и отсюда хорошо видны дымки разрывов. Они напоминают пузыри на воде во время редкого, с крупными, тяжелыми каплями дождя. Видно, как сноровисто ползет девчина — без каски, в пилотке, санитарная сумка сдвинута на спину. Задержалась у неподвижно распластанного тела солдата с вытянутыми вперед руками. Став на колени, перевернула убитого лицом вверх. Припала ухом к груди, поползла дальше. Мертвых будут забирать ночью.

Начинает накрапывать дождь. Темнеет. По времени вечер наступил давно, но сумрак опускается на землю в половине ночи.

Осколки свищут в воздухе, стучат о камень, высекая искры, отскакивают. Сергей головы поднять не может. Участвовал в атаке, а ни одного патрона не выпустил. Куда стрелять? Бой такой, что человека разрывает на куски, а кто убивает, неизвестно. Тот, кто стреляет, тоже не знает о жертвах.

Медленно, мучительно тянутся минуты. Верх берет наша артиллерия, и постепенно вражеский огонь слабеет. Сергей становится на колени, оглядывается. Над головой с шелестом проносятся снаряды. Их посылает дальнобойная артиллерия. Даже в непрекращающемся гуле можно различить похожие на глубокие вздохи выстрелы тяжелых орудий.

В низкое, еще светлое небо взвивается несколько ракет. Слышна команда к отходу. Сергей и Мерзляков ползут назад, к траншеям. В лощине земля черная, болотная, в воронках — вывернуты корни деревьев. Двое бойцов тянут на плащ-палатке раненого. Одна нога у него в ботинке, другая — босая, окровавленная, штанина разрезана.

Сумерки. Словно колеблющаяся серая сеточка висит. Пробираясь назад, к траншее, Сергей от Мерзлякова незаметно для себя отбился. Долго блуждал среди незнакомых бойцов, переходя из одного колена траншеи в другое.

Наконец нашел взвод. Разведчики сидят одетые в маскхалаты, натянув капюшоны. Молчат. Двое новичков не вернулись — ранило или, может, убило. Наступления еще не было, а потери уже есть. Наступление завтра.

Василь Лебедь, со скаткой шинели через плечо, саперной лопаткой, парой «лимонок» на брезентовом поясе, сидит в траншее на корточках. Траншея обжитая.

Кто-то сделал в ее стенках небольшие ниши — для того чтобы обоймы с патронами были под рукой. По траншее торопливо пробирается небольшого роста, с бледным лицом лейтенант Зотов. Он низко наклоняет голову, полы его распахнутой шинели тянутся по земле.

— Приготовиться, — почему-то полушепотом командует Зотов.

Василь не думает про атаку. Вчера получил письмо из дому. Сестра под диктовку матери круглыми большими буквами уведомляет: огород посадили, работы хватает.

Чем занята мать — известно. Надев очки, распарывает, вымеривает, перешивает старье. Сколько помнит себя Василь, всегда стрекотала ее швейная машинка.

И еще одна тревожная новость: ни от Клима, ни от Богуновых хлопцев известий нет.

Клим — старший брат Василя. Он блестяще учился. Реденькие светлые волосы, очки на птичьем носу, сосредоточенное, задумчивое лицо еще в школе делали его похожим на учителя. Один из всех хлопцев местечка Клим после десятилетки поступил в ИФЛИ — Институт философии, литературы, истории. Но проучился в Москве только год. Когда началась война, записался в студенческий батальон. С того времени не пришло от него домой ни одного письма.

В одном дворе с Василем, в казенном, с желтыми ставнями доме, жил сельсоветовский секретарь Богун — могучий мужчина с большим, словно корыто, животом. Богун был хороший, доброжелательный человек. Единственный его недостаток — любил выпить. Жена Богуна, маленькая, юркая словно мышка, преподавала в школе немецкий язык. В семье было два хлопца — Сергей и Борис, старший из которых поступил в Московский химико-технологический институт, младший — в летное училище.

Борис всегда любил помериться силой, побороться, с утра до вечера крутился на турнике. Может, так же как и Клим, пропали Богуновы хлопцы, потому что, как пишет сестра, известий о себе не подают.

Василь словно видит свой двор, приземистую хатку, прямые, высокие тополя в проулке. Огород у Лебедя невелик — две-три грядки. Они в местечке люди приезжие, на нормальный надел рассчитывать не могли. Поселились у базарной площади, на свободном участке. Тут уже стояла хоромина высланного нэпмана — ее занимал сельсоветовский секретарь Богун.

Василь любил место, где жил, бегал босоногим, вырос. Оно самое тихое в местечке. Только в воскресные дни под окнами дома гомонит базар. Гончары — их в местечке зовут горшечниками — занимают горшками, мисками, макитрами, крынками почти половину базарной площади.

На широких дубовых колодах одни и те же мясники — Бемкало и Мендель — рассекают коровьи и свиные туши. Они даже похожи один на другого: оба приземистые, с толстыми шеями, красными лицами.

Когда Василь только начал ходить в школу, их корову, большую, бурую и необычайно молочную, пришлось зарезать. Ей в стаде другие коровы пробили бок, и она едва таскала большой, вываленный в одну сторону живот. В последнее лето корову в стадо не пускали. Василь пас ее одну, и она щедро поила семью молоком.

Мать плакала, когда Мендель, придя в хату, стал точить на бруске длинный блестящий нож.

Мало выручили денег за корову. Мяса в тот день был даже излишек. Мать, чтобы скорее освободиться, продавала за полцены.

Мать одна ставила на ноги детей — Клима, Василя, Анюту. Отца Василь почти не помнит. Ему было лет шесть, когда отец умер. Работал механиком на мельнице. Когда шел на работу, присаживался на все лавочки: у него было больное сердце.

Лейтенант Зотов, в той же шинели нараспашку, бежит по траншее назад.

— Проверь пулеметы! — кидает он Лебедю на ходу.

В отделении один ручной пулемет Дегтярева: Пулеметчик — партизан Мелешка. Второй номер — хлопец из района, где жил Василь, — Семененко. Был в соседнем полку, но заболел, из медсанбата попал в отделение, наполовину состоявшее из земляков. Большинство земляков — местечковцы. Правдами и неправдами добивались, чтобы ехать на фронт в одной маршевой роте. Держатся они вместе, и начальство в общем-то не протестует.

Семененко не следовало зачислять в отделение. Слабый, больной. Куда-нибудь в обоз его. Но Мелешка пожалел. Согласился взять в помощники.

— Слышал команду? — Василь смотрит на Мелешку. О пулемете не спрашивает. У Мелетки может быть оторвана пуговица, не подшит подворотничок, но «Дегтярев» сияет каждым винтиком.

— Слыхал, — вяло отзывается Мелешка. — Дай закурить.

— Или не знаешь? Не курю...

— На конфеты табак меняешь?

В отделении у Лебедя, кроме Мелешки, есть еще два бывших партизана, Левоненко и Рагомед, и местечковцев четверо — Петро Герасимович, Адам Калиновский, два Кости — Русакович и Титок. Местечковцем в полном смысле слова можно считать и таджика Рахима: в местечке он отбился от своей части, и военкомат, не зная, как с ним быть, направил его вместе с призывниками в запасной полк.

Василю не очень приятно, что под его командой находятся хорошо знакомые, близкие люди. Не очень-то с ними развернешься. Особенно допекает Костя Титок. С пятого класса вместе учились, и вообще задиристый, напористый, всегда над Василем подтрунивал.

Два пожилых солдата, вынув расшитые узорами кисеты из карманов ватных штанов, — может быть, сидя в траншее, они сознательно их не снимают, — сворачивают самокрутки. Шапки на солдатах тоже зимние. Мелешка уже около бойцов. Не спросившись, лезет в чужой кисет. Поглядывая на Мелешку, Василь веселеет — удивительный человек, никогда не вешает носа. Его бы в командиры отделения. Тем более что он был партизаном, подрывником. Но начальство Мелешку недолюбливает. Может, потому, что он во все сует свой нос, держится независимо и любит давать советы.