И город виден из гостиничного окна, тот город, в котором он видит себя юным, молодым человеком с наивными мечтами и грезами.

Несколько дней и ночей подряд Высоцкий вычеркивает, дописывает, откладывая в новую стопку страницу за страницей. Наконец закончен рассказ про плен, он как бы вырвался на оперативный простор. Вырисовывается картина прихода героя в партизанский отряд, присоединение к регулярным частям Красной Армии, которая летом сорок третьего года стремительно рвалась к Днепру.

Над этими страницами он мучается меньше. Он уже нашел нужный тон, ритм рассказа, и, хоть по-прежнему безжалостно выкидывает из рукописи абзацы и страницы, работа продвигается быстрее. Часто одного-двух предложений достаточно, чтобы оживить картину, дать ей нужный настрой. А картина форсирования Днепра вообще неплохо написана. В ней Высоцкий поправил только отдельные слова.

Великое то было время — сентябрь сорок третьего года! Даже теперь Высоцкий словно зримо видит леса в первой осенней позолоте, их ласковую нежность, покой, — и гул артиллерийской канонады, вывороченные, иссеченные снарядами, минами, бомбами деревья, черные воронки одна на одной. Уцелевшие деревья напоминали голые хлысты — так сильно их обрубили осколками. Год и три месяца не был Высоцкий в армии, и за это время она неузнаваемо изменилась. И дело было не только в погонах, не очень аккуратно пришитых к солдатским гимнастеркам, оттопыренных на офицерских кителях, не в автоматах, которые носили за плечами даже ездовые, не в технике, которой стало заметно больше, а в чем-то другом, более существенном и важном. Армия научилась удерживать рубежи, не поддаваться панике, идти вперед. Солдат не боится глядеть в глаза смерти. Эти перемены Высоцкий почувствовал отчетливо и остро. Крови лилось, может, даже больше; чем в мае сорок второго года, когда подходили к Харькову, но это уже были победители, которые освобождали родную землю от ненавистного врага. Отставали кухни, солдаты по два и три дня не видели горячей пищи, ели накопанную в огородах, сваренную в котелках картошку с хлебом, но не жаловались, не искали виноватых, не роптали на судьбу.

В бой Высоцкий пошел рядовым. Что касается его пребывания в плену, то никто не учинял ему особых допросов: может, потому, что он два месяца находился в партизанском отряде и имел на руках соответствующую справку, подтвержденную подписями командира, комиссара и начальника штаба отряда и заверенную печатью еще довоенной МТС. Но и остальных окруженцев, которые сидели по селам, в примаках, освобожденных из лагерей военнопленных, попадавшихся на пути армии, охотно зачисляли в ее ряды, зная, что проверка боем — самая надежная.

Перелистывая страницы рукописи, Высоцкий вдруг поймал себя на неожиданной мысли. Тогда, в сентябре сорок третьего года, когда он снова стал солдатом, он чувствовал себя примерно так же, как чувствует теперь — через четверть века после войны. Тогда плен не унижал его и теперь не унижает. В армии перелом в отношении пленных, окруженцев произошел чрезвычайно быстро, как только она научилась наступать, побеждать. Он мучительно переживал, что был в плену, имел из-за этого немало волнений, неприятностей, уже в университете по анонимному письму его делом занималась комиссия, выносила решение. Такое было время, но все то позади. Когда закончилась война и он вернулся в городок, поступил в редакцию, жизнь обещала многое. Призрак старости даже в мыслях не маячил. Казалось тогда — молодость будет длиться бесконечно. Было, видимо, особенно острым ощущение радости жизни у людей, которые прошли войну. Но оно довольно скоро угасло.

Еще на войне Высоцкий почувствовал, что человеку в изменчивом, жестоком мире нужен другой человек, к которому можно прийти с радостью, горем, положиться во всем. На пути его любви с Кларой стал плен. Да, плен, так как, если бы он не был в плену, у него не было бы той внутренней неуверенности, колебаний, которые не позволили ему со всей решительностью приблизить к себе Клару. Да и она его колебания чувствовала.

Не отрываясь от стола, выходя только перекусить, тратя на сон не более пяти часов в сутки, Высоцкий за неделю упорной, изнуряющей, но и радостной работы дошел наконец до раздела — кончалась вторая папка, — в котором его герой через месяц после боя за Днепр лежит, тяжело раненный, в украинском селе. Пожалуй, то же произошло с самим Высоцким.

Он был ранен в живот, везти в госпиталь было некому и не на чем, и его оставили в глухом, сплошь засаженном вишнями селе украинского Полесья. Рядом с ним в темной сырой комнатушке деревенской сборни лежал раненый венгр-фельдшер, которого взяли в плен. Лечил их обоих местный ветеринар, участливый, добрый дядька, — он еще в первую мировую войну, служа в войске, кое-как овладел новой профессией. Ветеринар если не вылечил, так подлечил — настоями трав, примочками из самогонки. У него был толстый засаленный справочник лекарственных трав на польском языке, и по этому-справочнику венгр-фельдшер — он был ранен в обе ноги — выискивал нужные для лечения себя и Высоцкого травы — по картинкам и их латинским названиям. Там, в украинском селе, Высоцкий дал себе слово, если выживет, изучить латынь...

Выправив раздел, Высоцкий понял, что им должна закончиться первая часть повести. Писать дальше — о госпитале, операции, которые привели Высоцкого в большой уральский город, — не имело смысла. В армию он вернулся только через год — дивизия, в которую он попал, стояла в Польше, закрепившись на Сандомирском плацдарме. На этот раз в армию он снова пришел лейтенантом.

Дежурная в вестибюле — чернявая женщина с приятным лицом, — когда Высоцкий сдает ключ, всегда заводит с ним разговор.

— Вы все один сидите. Целую неделю никуда не выходите.

— Выхожу, — шутит он. — Только выбираю время, когда вы не видите.

— А то зашли бы. Квартира тут, близко. Десять лет без мужа живу. Дочка учится в институте. Теперь ее дома нет — уехала в колхоз картошку копать...

Женщина как-то виновато улыбается, и разговаривать с ней Высоцкому неловко.

В этот день он решил отдохнуть, сходить к Дубовику, а вечером встретиться с Г алей.

Дом Дубовика на покатой горе и выглядит даже краше, приветливей, чем раньше. Может, потому, что обшит досками, покрашен в синий цвет, покрыт шифером, — во всем чувствуется рука заботливого хозяина. Возле дома большой яблоневый сад, под деревьями несколько .рамочных ульев.

Дубовик сильно сдал — лицо осунулось, заострилось, и он как-то стал ниже ростом, стал похожим на мальчика, хотя голова седая.

Дубовик хвалит Высоцкого, что выучился, обосновался в Минске, пишет книги, как бы недоговаривая, что и сам он мог всего этого добиться, достичь.

— Я еще поработал бы в газете, если бы не этот выскочка, — так он аттестует редактора Иваньковича. — Очерка приличного ни разу не написал, а взялся командовать. Посмотри на сегодняшнюю газету — ни одного живого материала. Председателя какой-нибудь артели боится покритиковать — разве в наше время так было?..

У Дубовика гости — племянник, демобилизовавшийся из армии, и его товарищ. Оба ладные, широкоплечие хлопцы с загорелыми, обветренными лицами. Выпив за столом по чарке, хлопцы зашумели.

— Не останемся на Нефтестрое! — заявляет раскрасневшийся племянник. — Почему я должен зарабатывать сто или сто пятьдесят рублей, если хочу заработать за год на машину? Разве не имею права? Я могу давать по две и по три нормы, но заплатите мне за мою работу. Конституцией дозволено. Поедем на БАМ...

От Дубовика Высоцкий выбрался затемно. Побродил по парку, но Гали не встретил.

Начинался новый день.

В стопке около сотни страниц, и Высоцкий чувствует, что эти страницы удались. Никогда он так хорошо и сжато не писал. Снова и снова он перелистывает, перечитывает исчерканные правками листки, и сердце полнится тихой радостью. В том, что он на этот раз написал, угадываются характеры, их особенность, непохожесть, да и дух военного времени, кажется, присутствует.