Семен перешел к партизанам еще до того, как они напали на Посады. Гарнизон фактически не сопротивлялся. Начальник полиции, а с ним несколько самых верных приспешников сбежали в местечко, под крылышко немцев.

В партизанах Рагомед пробыл почти год — до следующей осени. Хорошее то было время. Может, даже самое лучшее в его жизни. Немцы брали деревни в блокаду, большинство из них сожгли, и всякого иного нелегкого хватало в кочевой партизанской жизни. Хотя в отряде жили настоящее товарищество и взаимовыручка, он и теперь помнит ночные костры, вокруг которых сидели знакомые люди, сельчане, пекли картошку, пели.

В партизанах Рагомед узнал женскую любовь и ласку. Сосватала ему временную подругу его крестная мать. Вдова, которая привязалась к нему, была некрасива, с широким красным лицом, лет на двадцать старше его, но любила горячо, искренне, самоотверженно. Он даже из отряда прибегал к ней в натопленную баньку (в хате были дети). Вдова никогда с пустыми руками не приходила.

В баньке приятно пахло кострой, луговым сеном. В припадке искренности вдовушка призналась: до него точно и не знала мужчины, не догадывалась, что может быть в любви так хорошо. Семен часто вспоминает свою немолодую подругу, ее крупное горячее тело.

На двадцать пятом году жизни он вторично призывался в армию. Вдовушка еще более горячо, чем прежде, на прощание обнимала и целовала: очень боялась за него.

— Семен Иванович, подожди!

Рагомед оглядывается. Трусцой спешит к нему коренастый, широколицый старшина. На нем аккуратная командирская гимнастерка, хромовые сапожки, через плечо переброшена кожаная сумка-планшет.

— Сто лет тебя не видел. Не узнаешь, Семен Иванович?

Лицо, фигура, голос кажутся Рагомеду очень знакомыми, но узнать, кто же перед ним, он не может.

Они оба стоят на улице поселка, в котором Рагомед ночевал. Батальон после трехдневного боя получил передышку, война пошла вперед, слышатся глухие взрывы.

— Ничего удивительного. Можно и забыть. Три года не виделись. Считай, как вывезли нас из Койвисто...

Теперь Рагомед узнает: перед ним Микита Пилипович. Вместе учились в полковой школе, освобождали западных белорусов, ломали «линию Маннергейма». И главное: в беде вместе были. Когда финны, соединившись с немцами, напали в сорок первом, полк перебросили снова на Карельский перешеек. В Выборге они долго держались, но попали в окружение. Из Койвисто, с песчаного пятачка, на котором сбилось в кучу войско, часть бойцов удалось вывезти под Ленинград.

— Ты почему рядовой? — не скрывая удивления, спрашивает Пилипович. — В какой части служишь?

Рагомед называет полк, дивизию.

— Так ты на других фронтах воевал. А я всю войну здесь. Ленинград защищали...

— В плен попал, — объясняет Рагомед. — Не здесь, под Воронежем. Меня в сорок первом в Невской Дубровке ранило. Раненого вывезли по Ладоге, по льду. Аж вон куда — в Воронеж. Там воевал. Из плена бежал, был в партизанах. В своих краях.

На широком лице старшины по-детски искренняя радость.

— Так ты в Белоруссии был! — восклицает. — А я, браточка, с тридцать восьмого ее не видел. Как она там? У меня там отец, мать, две сестры. Под Слуцком. Наша деревня еще под немцем. Может, и в живых никого нет. Трудно мне, браточка, было. Все получают письма, а я за всю войну хоть бы одно.

Пилипович служит в ПСД — пункте сбора донесений. Носит от полкового дивизионному начальству пакеты. Вот почему он в командирской гимнастерке, хромовых сапогах и за всю войну ни разу не ранен.

Главный удар переносится с Выборгского на Приморское шоссе, — оглянувшись, вполголоса говорит Пилипович. — В штабе слышал. Потому вам передышку дали. Возле залива оборону глубоко прорвали, дивизию туда перебросят. Мы с тобой в сороковом году по Приморскому шоссе наступали...

Рагомед смотрит на Пилиповича с некоторой завистью. Почти как начальник говорит и держится старшина. Усвоил начальнические слова, манеры, отираясь возле штаба.

— По шоссе, может быть, танки наступали? А мы по камням. И тогда, и теперь.

— Теперь не то, что тогда. Разве не видишь?

— Техники больше, — соглашается Рагомед. — Намного больше. Воевать удобнее с техникой.

— Ну, я пошел, — говорит Пилипович, — надо замочить это дело. Я тебя найду, Семен Иванович.

Возвращаясь туманным утром с задания, разведчики нарываются на покинутый дот. Царица полей, пехота, в нем еще не похозяйничала. Да и не дот это, а, возможно, офицерский клуб, казино.

— С нескрываемым любопытством вышагивают одетые в маскхалаты, с кинжалами, гранатами на поясе разведчики по устланному коврами залу и комнатам подземного сооружения. Тут есть даже электричество. Стены отделаны под дуб, мягкие кресла. Настоящий дворец. В одной из комнат вместо кресел бревна-колоды и грубо сбитые из толстых неструганых досок столы. Именно в этой комнате разведчики находят то, что искали, — шкаф с разным зельем. Торопливо хватают, заталкивают в вещевые мешки бутылки с блестящими этикетками. Заглянул в комнату младший лейтенант и, сведя над орлиным носом темные брови, приказал:

— Здесь не пить!

Харчей, сколько ни искали, не нашли. Зато в зале, в темном углу, увидели на стене карту. Страна Суоми, обведенная на ней, охватывает не только Финляндию, а всю Карелию, включает Ленинград, Вологду, широкой полосой тянется до самого Урала. Но кто же когда-нибудь слыхал о такой бескрайней стране Суоми?..

Взводу нынче везет. Когда разведчики возвращаются в поселок, в домик, откуда выходили на задание, их ожидает еще одна новость. Ладуров, остававшийся на месте, привел корову. Она, бездомная, недоеная, бродила в сосняке, жалобно мычала.

Он ей накосил травы, привязал к сосне, подоил. Дважды успел подоить — вчера вечером и сегодня утром. Два ведра молока на весь взвод.

Присматривать за коровой в сосняк ходят по очереди все. Она темно-белая, крупная, породистая, пережевывает жвачку и смотрит на солдат большими грустными глазами.

На деревьях поселка, на ветвистом дубе, на двух или трех соснах виднеются гнезда аистов. В полном согласии с аистами живут воробьи. Свили свои гнезда меж хвороста аистиных шапок.

В том гнезде, которое на дубе, даже аистята появились. Веселый начинается концерт, когда аисты, принеся своим птенцам поживу — лягушку в клюве или длинного, как путлище, ужа, начинают клекотать.

Иногда несколько аистов поднимают клекот одновременно, и слышать это неприятно: кажется, издалека доносится эхо пулеметных очередей.

Сергей в этот день для себя словно открытие сделал. Война войной, но ведь есть еще и широкий, многогранный мир, которому нет до войны никакого дела. Человек попросту не замечает, что живет в мудром согласии с другими существами: коровами, овцами, собаками, кошками, разными пичугами. Если это исчезает хоть на время, человек тоскует.

С нежностью вспоминает Сергей заросший муравой двор, частокол из отесанных ольховых колышков. На колышках висят мамины кувшинчики, крынки. Иногда здесь же Сергей развешивал сушить лапти, портянки, если возвращался из лесу, куда ходил по грибы.

Входит в свой зенит северное лето. На полянах — трава по колени. Самое время косить. Бойцы сбросили шинели. Ходят в одних гимнастерках.

Полк на отдыхе. Его собираются пополнить людьми, техникой. Сухомятка кончилась, теперь регулярно, три раза в день горячая еда. Меню испробованное: суп из сушеной картошки, каша из перловой сечки. Супом и кашей бойцы не очень охотно объедаются. Первую вражескую линию обороны прорвали, и кое-что из вражеских припасов попадает в вещевые мешки.

Но недолог отдых. Через сутки — команда на марш. Из глубины Карельского перешейка, из-под Кивенапы, Выборгского шоссе, на шоссе Приморское, куда перенесен главный удар, перебрасываются танки, артиллерийские, минометные полки, дивизионы самоходных установок, гвардейских минометов.

По проселочным дорогам громыхают танки, натуженно ревут моторами «студебеккеры», тянутся конные обозы. На дорогах пробки, заторы. Тяжелые танки сворачивают в лес, подминают сосны, березы, образовывая просеки, по которым движется все то, что застопорилось на дороге.