Километрах в двадцати от лосиного бора добывают нефть, еще ближе, уже в пределах лесничества, стоит буровая установка. Буровики лосей не трогают, и они не ушли из леса. Лось доверчив, его можно даже приручить...

Днем там, где на рассвете трубят лоси, старый, чудаковатый Ильюша прогоняет стадо. Коровы пасутся на краю болота, а он, одинокий, странный человек, давно вырастивший сына, садится под березу, вынимает из-за пазухи свирель. Мягкие, чарующие звуки наполняют лес. Прожил Ильюша однообразную деревенскую жизнь, с детства и до старости пасет скотину, но, если послушать, как и что играет, можно подумать, что объездил целый свет, все увидел, пережил. Такой игры на свирели, как у Ильюши, я нигде больше не слышал...

На исходе уже и сентябрь.

Будай напророчил: пошли неприятности. В лесничество приехала комиссия. Трое лесхозовских служащих перерыли документацию, допросили лесников, рыскали по лесу, обмеривая штабеля дров.

О том, что лесники дальних кордонов сами оформляют квитанции на дрова, в лесхозе знали. Ведь это давало очевидную прибыль. Я даже считал, что таким образом осуществляю экономическую реформу. Лесник ведь не только сторож, но и фактический хозяин в лесу. Но теперь все обернулось против меня.

Установив факты с дровами, ревизоры представили их как незаконные.

Было ясно: хорошо, если меня только снимут с работы...

Комиссия уехала. Вслед за ней поехал в райком Савчук. Защищать меня. Вернулся невеселый. Проверку, как он пояснил, лесхоз начал не по своей воле. Прислали бумагу из министерства, а в ней накручено бог знает чего...

Савчук считает, что заварил кашу Гаркуша. Выгораживая себя, топит других...

Вечером впервые за всю осень блуждаю возле Стасиной квартиры. Вчера видел ее издалека. Шла задумчивая, невеселая. Мне теперь хочется встретить Стасю и попрощаться с ней.

Я несколько раз прошел от школы до дома, где она живет. В окнах комнаты темно. В учительской, в классах тоже света нет. Я долго стою под окнами школы. Под ногами шуршит опавшая листва. В голых ветвях берез слегка шумит ветер...

Нет, я обманываю себя, что хочу попрощаться со Стасей. Я не могу без нее. С того времени, как мы глупо поругались, прошло почти два месяца, и не было дня, не было, может, минуты, чтобы Стася так или иначе не присутствовала в мыслях, чувствах, во всем, что я говорил или делал. Первые дни в душе жила острая обида. Мое достоинство было оскорблено, унижено. Постепенно это прошло. Я стал винить себя. Кто так разговаривает с девушкой, как я в ту ночь? Кто я для Стаси? Почему она должна ко мне льнуть?

Был Виктор, она любила его. Может, даже любит. Но он далеко, он женат. Разве Стася не звала меня, зная, что Виктор придет? А я позорно сбежал, потом обидел ее...

В конце концов, все это глупости. Я люблю Стасю и ничего не могу с собой поделать. Если я с ней, мне радостно. Когда иду, сижу, разговариваю с ней, то весь во власти возбуждения, приподнятости. Ни с какой другой девушкой ничего подобного у меня не было. Так почему я бегу от Стаси? Раз в месяц виделись в прошлом году, а теперь еще реже...

Несмотря на гнетущие, противоречивые мысли, к Стасе я не пошел.

Что я ей скажу? Что меня увольняют с работы. Подаст на прощанье руку, пожелает счастливой дороги. Нет, прощаться не надо...

Назавтра я был в лесхозе. Пикулик прямо-таки удивил меня: ласковый, общительный. Дал прочесть материал, подготовленный комиссией. Бумажка, из-за которой эта комиссия была создана, испещрена резолюциями министра, начальника отдела министерства, начальника областного управления. Закрутил Гаркуша машину...

— Подай заявление об увольнении, — сказал Пикулик. — Так будет лучше. Не обижайся, демократию с лесниками придумал ты сам.

Из Микацевичей до станции, как и тогда, в конце лета, я прошел бором. Посмотрел на Стасин домик. Светится занавешенное окно. К крыльцу прижался куст сирени, шелестит темными ветвями груша.

Дома я сложил вещи в чемодан, написал заявление в управление. Доказывал, что от ответственности не уклоняюсь, но линию — повышение роли лесника — считаю правильной. Выводы комиссии насчет панибратства с подчиненными опровергать не хотелось...

Что ж, прощай, Маховец! Через неделю или раньше пришлют приказ по управлению, и я уеду.

Заметного следа я здесь не оставил, никто по мне скучать не будет. А я могу двинуться куда захочу. Хоть в тайгу...

Был выходной день, я слушал радио, читал. Вечером пришел фельдшер Шпак.

— Где ты пропадаешь? — спросил он. — Приходил вчера, позавчера...

О моих делах Шпак в основном знает. В Маховце все знают друг о друге.

— Уезжаю, — сказал я. — Меня, скорее всего, уволят.

— А на кого учительницу оставишь?

— Какую учительницу?

— Ту, которую приходил встречать к поезду. Она вчера прохаживалась у тебя под окнами. Позавчера тоже. Мне уж неудобно ее, одинокую, встречать.

У меня перехватило дыхание. Но я не хотел выдавать Шпаку свое волнение. Закурил сигарету.

— Ты тоже неискренен, — сказал я. — Я к тебе как-то приходил. Жена сказала — на охоте, а между тем ты вышел из вагона. Приехал из Микацевичей.

— Было дело. Если его распутать, то тебя, может, не уволят...

...В бору на рассвете трубит лось. Тонконогий, горбоносый красавец выходит на край бора и болота, призывно кличет подругу. Выходит день, другой, неделю. Ее нет. Ее убил директор лесхоза Пикулик. Лесник Гаркуша помогал ему. Их засекли. У Пикулика есть лицензия, но неделей раньше, в другом лесничестве, он убил еще одного лося. На одну лицензию двух...

— Ты был, значит, тогда у следователя? — спрашиваю я у Шпака.

— Да. После того еще два раза.

— Непонятно, почему директор уволил Гаркушу?

— Яснее ясного. Можно свалить вину на соучастника.

— А я здесь при чем?

— При том, что в лесничестве нет порядка. Самовольно продают дрова, убивают лосей.

— Думаешь, не Гаркуша писал в министерство?

— Полагаю, Гаркуше было не до этого.

Потом меня осенило. Я вспомнил странные вопросы, которые задавала мне Тереза на учительской вечеринке: «Сколько вы ловите рыбы? А вы бы могли снять сапоги с убитого человека?»

— Следователь — тот самый, что раньше был прокурором?

— Тот самый. А что?

— Ничего. Думаю, что все, кто работал в лесу, не могут убивать лосей даже по лицензии...

В бору на рассвете трубят лоси, и, если горбоносый не дозовется своей подруги, он месяц, два мучается, а потом ищет себе другую спутницу. Но лосей мало, горбоносый может и не найти...

Я набросил плащ, вышел на улицу. Было темно. Моросил мелкий дождь. На засаженной старыми липами аллее встретил Стасю.

— Не обижайся на меня, — сказала она, остановившись, — за ту ночь...

— Я не обижаюсь.

— А я не могла так просто к тебе прийти. Я его любила. Ты ведь тоже кого-нибудь любил?..

— А теперь не любишь?

— Его уже нет. Он погиб. Полтора месяца назад. Сразу, как отсюда уехал...

Мне показалось, что она произнесла эти слова чересчур спокойно. Словно так и надо было. В ее голосе мне послышались даже горделивые нотки...

О том, другом, я подумал впервые.

— Он испытывал самолеты, Стася?

— Испытывал...

Я привлек ее к себе, целовал губы, лицо. Ее руки были холодными. Мне хотелось как можно быстрее их согреть.

В Ленинграде, в гостинице — она на Выборгской стороне — мне выделили люкс. Три комнаты в номере: гостиная, спальня и комнатушка неизвестного назначения, в которой стоят узенький диванчик и холодильник. Такой же номер напротив занял академик Александров. Заметив мою растерянность, Мария Ивановна, руководитель экскурсионной группы, успокаивает: