В самом домике квартирьеры находят относительно тихую комнату. Старший лейтенант чиркает зажигалкой. На полу — куски штукатурки, щебень, мусор, но стекла в окне целые и голландка есть.

Старший лейтенант веселеет.

— Заночуем. Иди поищи дров.

В соседнем домишке окна засветились, слышатся мужские и даже женские голоса. Сергей подходит ближе, прислушивается. В хате — женщины, мужчины стоят во дворе. Приглядевшись, Сергей видит чьи-то фигуры в командирских шинелях, плащ-накидках с капюшонами. Офицеры время от времени посверкивают карманными фонариками.

Из приоткрытого окна слышится игривый голос:

— Заходите. Только не все. Есть и другие дома. Мы из Ленинграда. Копаем землю под огороды...

Около следующих домов такие же разговоры.

Сергей наотдирал от забора досок, разломал их на дрова. Нащипав лучины, затопил печь.

Старший лейтенант — фамилия его Тетерников, — услышав от Сергея про женщин, прихватив вещевой мешок, проворно выскользнул из комнаты.

Весело потрескивают в голландке доски, трепетные блики огня ложатся на грязные, с оббитой штукатуркой, ободранными обоями стены. Понемногу теплей становится в комнате. Прислонившись к печке, кажется, слышишь, как высыхают на тебе мокрые шинель, гимнастерка. Сергей дремлет.

Вот только так, может, и бывает на войне: еще несколько часов назад Сергей и слыхом не слыхал про эту деревню и хату, в которой теперь нашел пристанище.

Впрочем, и в партизанах так было: не каждый день партизаны знали, где будут ночевать, и не заботились об этом.

Под утро возвращается старший лейтенант. Он зол. Никто не взял в компанию. Вообще странный человек этот старший лейтенант. У него приятное, красивое лицо, хорошая осанка. Вид атлетический, даже спортивный. Но в армии Тетерников — полный неудачник. Сам признался. Закончил среднюю школу, поступил в военное училище. Еще перед войной за хорошую учебу выпустили из училища сразу старшим лейтенантом. Но за три года войны он не поднялся в чинах ни на одну ступеньку. Давали взвод — ранило или контузило, попал в госпиталь, оттуда — в офицерский резерв. Так повторялось трижды.

К жизни Тетерников относится скептически, ни в какие высокие материи не верит. Равнодушен он и к своей военной судьбе.

«Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют», — говорит он Сергею.

Назавтра с утра валит густой мокрый снег. Останется Сергей в живых — запомнит этот день. Первого мая сорок четвертого года под Ленинградом шел снег...

Некоторые службы в деревню все еще прибывают, строевая часть не торопится. И кухни нет. Про завтрак и обед и мечтать не приходится. Тетерников обращается к Сергею:

— У меня есть мука, немного сала. Сумеешь из таких материалов сделать что-нибудь съедобное?

Сергей обрадовался. Попробует сделать. Перво-наперво нужно найти сковородку.

Он идет к соседям. У женщин, приехавших из Ленинграда, сковородка должна быть.

В домишке — веселый кавардак. Женщины суетятся у стола, нарезают хлеб, открывают консервы. Лейтенанты, капитаны, в одних нижних сорочках, устроились кто где. На полу в комнатах умятая, сбитая солома.

Разговор настолько оживленный, что можно подумать — дамы и их кавалеры давно знакомы. Кавалеры выглядят изящнее дам. Женщины, все без исключения, в ватниках, ватных брюках. У них осунувшиеся лица, запавшие глаза. Блокадные вдовы и девчата...

Ленинградки охотно одалживают Сергею сковородку. Он растопил в котелке снегу, в тепловатой воде разболтал муку. Остальное от его сноровки зависит.

Оладий Сергей напек. Может, не очень хороших. Иногда они подгорали, иногда ломались пополам, когда он снимал их со сковороды. Но на первомайские праздники ни старший лейтенант, ни Сергей без завтрака не остались.

В полдень из обжитого, казалось, домишка, в котором должна была разместиться строевая часть, старшего лейтенанта и Сергея выкуривают новые квартирьеры. Полку, оказывается, выделена другая, соседняя деревня. Третий раз за сутки меняется приказ.

Соседняя деревня, где наконец обосновывается строевая часть, не хуже предыдущей. Домики просторные, некоторые двухэтажные, с балкончиками, мезонинчиками, красивыми фронтонами, ставни, наличники украшены узорной резьбой.

Но и тут — никого. Вообще в пригороде, где пролегала блокада, населения нет.

Весна наконец вступила в свои права, пасмурные дни сменились солнечными. За деревней на покатом холме растут березки. Роща наполовину истреблена, от больших деревьев остались одни пни, на молодых деревцах проклевываются листочки. Первые цветы курослепа пробиваются, трава начинает зеленеть. Слышно гудение разных мушек, всюду мелькают на ветру пчелы и бабочки.

Бабочки желтые, — значит, лето будет жарким.

В ясные дни вдали вырисовываются очертания Ленинграда. Они словно встают из тумана, колеблющиеся, неопределенные, но все равно взгляд выделяет высокие заводские трубы, громады корпусов, череду длинных серых строений. Точно известно: наступать будут на Карельском перешейке. С северо-западной стороны Ленинград еще в блокаде. Мириться с этим больше нельзя. Дивизионная газета в каждом номере пишет про особенности боя в гористо-каменистой местности.

О своих товарищах Сергей ничего не знает. Семененко захворал, его направили в медсанбат. Про перевод Сергея во взвод пешей разведки соседнего полка ничего не слышно. Может, вообще Сергея туда не переведут. На Карельском перешейке такие, как он, не нужны.

Кора-Никорай, который Сергею иногда встречается, отъелся, растолстел. Воротничок гимнастерки едва сходится на толстой красной шее.

Два дня назад Кора-Никорай сам прибежал в строевую часть. Осторожно вдвинувшись в комнату, никому не отдав чести, вызвал Сергея во двор.

— Правда, что будут отпускать двадцать шестой год домой?

— Дурень ты! — Сергей разозлился. — Тебе теперь восемнадцать лет. Кто таких отпускает?..

Не первый раз Сергей встречается с детской наивностью: на войне верят самым невероятным слухам.

Сергей жалеет, что Семененко нет, — не с кем поговорить о Гале. В пятый, десятый раз Сергей допытывался, как жила Галя, где, когда, при каких обстоятельствах Семененко ее видел. И хоть Семененко ничего нового про Галю рассказать не мог, Сергею был приятен такой разговор.

Родное местечко, мать, отец, сестра, знакомые девчата — все это часто возникает в воображении Сергея, в памяти, но принадлежит как бы совсем другой жизни. Обычным путем вернуться в эту жизнь нельзя. Дорога к родной хате кажется бесконечной и недостижимой...

В строевую часть в особом, с сургучной печатью пакете наконец приходит бумага, в которой предписывается откомандировать рядового Калиновского в распоряжение четвертого отдела штаба дивизии. Масленников удивленно округляет желтые глаза:

— На курсы посылают? Младшим лейтенантом хочешь быть?

— Не на курсы. Во взвод разведки. В соседний полк. Сам напросился.

— Зачем тебе взвод?

— Товарищи в том полку служат. Земляки...

Масленников, хоть и не очень доброжелательно относился к Сергею, смотрит на него с укором. Возмущенно ему выговаривает. На войне не ищут лучшего места, ты не сам пришел в строевую часть — прислали. Служи...

Теперь Сергею самому жалко расставаться со строевой частью, с писарями, которые оказываются совсем неплохими, участливыми людьми, с начальником строевой части Фоменковым. Тут было неплохо. А что будет во взводе разведки, где Сергея никто не знает? О роте Сергей тоже вспоминает с сожалением, хоть и недолго в ней был. Но ничего не попишешь. Назад возврата нет.

Во взводе пешей разведки двадцать два человека. Пожилых нет. Все молодые. Старший сержант Смирнов (он помкомвзвода и теперь фактический командир взвода), старшина Кисляков не только по званию, но и по годам старше других.

Смирнов — коренастый, сильный, среднего роста, с широким, смуглым, добродушным лицом. Знакомясь с Сергеем, спрашивает: