Подползти вплотную к куче камней невозможно. Вокруг голое пространство. Наконец взмокший Мелешка находит длинную жердь. С помощью ее сверток тола с подожженным бикфордовым шнуром подтаскивают к амбразуре. Взрыв. Подрывников забрасывает землей, каменным крошевом, но пулемет наконец-то умолкает.

Танки взобрались на вершину пригорка. Прямой наводкой бьют по амбразурам дота. В упор стреляет по толстым железобетонным стенам полковая артиллерия. Снаряды рикошетят, отскакивают огненными мячиками. Глухо садят дальнобойные пушки. Каждое удачное попадание тяжелого снаряда окутывает вмурованное в гору мрачное четырехстенное укрепление дымом, отваливает от нее каменную глыбу.

Наконец дот сокрушен. Из-под разваленных цементных плит торчат ребра стальной арматуры. Словно железные зубы каменного страшилища.

За горой открывается равнина. До самого вечера роты, батальоны идут вперед. Какое множество людей, танков, самоходок, автомашин, всякой техники! Нескончаемым потоком все это спускается с горы, забивает проезжую часть шоссе и обочины, все обозримое пространство. Василю, когда он лежал под снарядами и минами, казалось: ничего живого не осталось. Осталось, однако.

Вперед, вперед — никто не думает о потерях! Некогда думать. Еще не выполнена главная задача. Нельзя думать. Если позволишь себе печалиться по тем, кто шел с тобою рядом и теперь лежит в земле, не хватит сил, духа, чтобы выполнить главную задачу.

Как только спустились на равнину, Василь почувствовал: настроение его решительно меняется. Грудь переполнена радостью: вражеская оборона прорвана и он остался жив. Он ловит себя на том, что мало думает про смерть товарищей. Будто Петро Герасимович, Костя Титок, Семененко, таджик Рахим всего лишь мелкие песчинки в огромнейшем людском море, и от того, что их нет, ничего не изменилось. Меж тем Костя Титок погиб нынешним утром, и Василь плакал, когда смотрел на его словно во сне застывшее лицо.

Выглянуло из-за облаков, ярко светит вечернее солнце. В лесу, между соснами, — длинные тени. Если бы нежданно проснулся в этом лесу, никогда бы не подумал, что он чужой и далекий. Земля усыпана шишками, цветет земляника и брусника, пересвистываются птицы, звенят комары — все как было дома. Словно после ада наступил рай. Даже трудно поверить, что такое может быть.

На ночь батальон размещается в поселке, застроенном аккуратными, дачного типа, деревянными домиками. Да какой там батальон — не более роты осталось.

Опять пала на суровую северную землю короткая белая ночь. Между елями, соснами, камнями, деревянными домиками затаивается серый полумрак. Звезд не видно. Повисло над головой суровое тоскливое небо. От призрачной ночи, похожей на хмурый осенний день, веет необъяснимой печалью.

Василь, распластавшись на полу, засыпает как убитый. Просыпается, когда солнце, поднявшись высоко, заглядывает в окна домика. Рядом лежит, раскидав руки, Левоненко, в другом углу, даже не укрывшись шинелью, посапывает Костя Русакович. Никто никого не будит, не поторапливает.

Василь выходит во двор. Тепло, хорошо. Вокруг домика разбиты клумбы. Растут флоксы, пионы, какие-то синие цветочки, названия которых Василь не знает. Цветут яблони, вишни. Весна была поздней, и они лишь теперь зацвели. Все как дома. Василя вдруг охватывает тревога. Когда окончится война и будет мирно, тихо, как вот теперь, он вдруг в такой день встретит мать Пети Герасимовича или Кости Титка. Что он им скажет?..

Показывается Рагомед, который зубами придерживает полу шинели. В его руках два котелка. Рагомед ставит котелки на землю, из полы шинели вынимает три буханки хлеба, кусок шпика и еще что-то, завернутое в бумагу.

В одном котелке, наполненном до половины, водка.

— «Наркомовские» на девять человек. За два дня, — хвалится Рагомед.

В отделении теперь пятеро. Но убитые и раненые в документах еще не отмечены.

Рагомед и Левоненко держатся вместе. Вместе в партизанах были, рядом и здесь, во взводе.

По сути, они из одной местности, хотя один из них живет в болотной стороне, второй — в лесной. Рагомедова деревенька Кошели от Левоненковой Глушевки верстах в пятнадцати. Чтобы добраться из Кошелей до Глушевки, надо брать на восток — на Посады, Дуброву, затем повернуть на юг — к Малым Ботянам.

До Посад — сплошь болота. Деревеньки ютятся на песчаных взгорках, островках, разбросанных по болотистым дебрям. Песчаная, подзолисто-кислая земля дает урожай мизерный. А вот чего с избытком в Кошелях, так это сена. Разве что последний лентяй не накосит. Правда, трава неважная, осока, ситник, типчак, сивец, различные болотные дудки, но если нету лучшей, то корова и эту за милую душу съест.

А дальше в ту, Левоненкову, сторону болота и сосняки на песчаных неудобных землях уступают место лиственным лесам и более урожайным землям.

Пожилые люди рассказывают, что от Посад к Дуброве и дальше, до самых Малых Ботян, тянулись дубовые леса. Зелеными богатырями стояли дубы. Но давно уже нет тех лесов, тех дубов.

Барское поместье в Посадах пришло в упадок еще до революции. Его взяли в аренду купцы, братья Равиковичи, и пустили леса под пилу.

Левоненко немного помнит те времена. Это было тогда, когда сбитую в кучу деревню царский министр Столыпин хотел расселить на хутора. На дубовых вырубках новый дуб не пошел, поднялось чернолесье — осина, ольха, береза.

Люди в лесной стороне жили чуть получше, чем в болотной. Лишнего хлеба не было, но картошка хорошо росла. В лесу хватало ягод, грибов; кое-кто разводил пчел, занимался ремеслом.

Перед войной случилось все же так, что Рагомедовы односельчане первыми подали заявку на лучшую жизнь. Началось осушение болот. Разбогатеть, укрепиться не успели, но два последних мирных года жили в Кошелях уже совсем неплохо. Картошки стали есть вдоволь, а на осушенных торфяниках густо росли сеяные травы.

Возможно, неурожаи и голод заставляли людей из Кошелей идти искать счастье по свету. Куда их только не заносило!.. Немало подалось в Сибирь, а некоторые из тех, кто посмелее, залетели даже в Америку.

Брат отца, дядька Рагомеда, тоже подался в Америку. Ходили слухи, будто разбогател там. Богатый же родственник, однако, ни разу не прислал весточки о себе. Может, боялся, что хлынет на его богатство вся многочисленная голодная родня и проглотит это богатство вместе с ним самим.

В советскую пору тропки из Кошелей в остальной мир стали шире. Отсюда больше, чем из других деревень, вышло учителей, агрономов, армейских командиров и других уважаемых людей, занявших в жизни заметное положение.

Сам Семен Рагомед никуда не рвался. Ему нравилась спокойная сельская жизнь. Два его брата остались в армии на сверхсрочной службе. Однажды они, наверняка между собой договорившись о приезде, вместе нагрянули в гости. Было начало лета, троица. Коренастые, широкоплечие, в шевиотовых командирских гимнастерках с треугольничками в петлицах, поскрипывая хромовыми сапожками, расхаживали братья по улице. Соседи любовались и завидовали. Все девчата бегали по воду в их конец улицы. Хотели познакомиться с братьями или хотя бы глянуть на них.

Семен тогда переменил решение, надумал пойти по следам братьев. Тем более что осенью его призывали...

Как провожали его и других в армию! В клубе было собрание, все выступали с теплыми словами и наказами. Правление специально выделило подводы, чтобы доставить новобранцев в местечко. За подводами шли родные, девчата, всю дорогу наяривал на гармошке сосед Рагомеда — Митька Гринь. Взлетали над дорогой сытые, откормившиеся скворцы, плавала в прозрачном воздухе паутина. Стояла та пора, когда сеют озимые.

Поздравляли призывников и в сельсовете, в большом песчаном селе Посады, которое стояло на пути в местечко. Был митинг, на котором выступали председатель сельсовета Рыгор Пильнуй, высокий нескладный мужчина, и другие активисты. Семен был растроган: ведь Посад тоже родное село. Здесь он учился, два года жил, окончил пятый и шестой классы.