Чего?.. Он и сам не знает. Она все время молчалива, задумчива, словно решает и не может решить какую-то трудную задачу.

Зина тоже редко приходит к Николаю Бухмачу. В комнате, после того как свет выключают, она не остается. Однажды, пошептавшись с Николаем, выскочила в слезах...

Ковалюк ежедневно навещает друзей. Сессия в лесотехническом на неделю раньше, чем у него. Хлопцы уткнулись в книги, даже Василь сидит в библиотеке.

Однажды Ковалюк застал Ивана Скворчевского в тревоге.

— Маленду милиция арестовала.

— За что?

— Связался с барыгами. Спекуляцией занимались.

Ивану есть из-за чего тревожиться: Василя по его рекомендации в институт приняли, стипендию дали. Он же не только не сдал ни одного экзамена, но, выходит, и свой курс опозорил.

Через день Маленду из милиции выпустили. Хлопцы на него наседают:

— Лодырь. Неужто институт хочешь оставить?

— Институт не главное. Правду нужно доказать...

В череде неприятных событий, втягивающих Ковалюка в свой водоворот, одна приятная — встреча с редактором областной газеты. Редактор, как и прежде, в офицерской гимнастерке, в сапогах, но на руке держит гражданский плащик, на бритой голове вместо армейской фуражки обыкновенная кепка. Приехав в Минск на совещание, встретил на улице бывшего корреспондента, живо оглядел черными глазками-буравчиками его мешковатый костюм, желтые военные ботинки.

— Может, материал нам пришлешь?

— О чем?

— Как Минск отстраивается. Найди прораба-фронтовика или партизана. Поговори с ним...

Прораба Ковалюку искать не нужно. На товарной станции встречается с ними часто. Даже имена некоторых помнит.

Четыре дня, словно привязанный к столу, сидит Ковалюк. Пишет очерк о возрождении Минска.

Зачеты, экзамены... Зеленый месяц июнь кончается. Цветут липы, тополя, носится по улицам белый пух. Осталось сдать последний экзамен и две недели отработать на расчистке улиц от развалин.

Из областной газеты Ковалюк получает гонорар — две стипендии сразу. Сдает последний экзамен. Великое чувство победы, свободы...

Идет в Асину комнату. Аси нет. Второй и третий раз заглядывает к ней. Девчата-подружки, переглядываясь, ничего определенного не говорят.

Вечером в интернат заглядывает Игнат Пшеничник, малорослый, широкий, с круглым лицом и светлыми усами. Игнат доводится далекой родней; в голодный тридцать третий год, когда у Ковалюков заболела корова, он, отрывая от себя, каждый день давал нм кувшин молока. Ковалюк помнит те кувшины...

Приехал Игнат в Минск к врачу — посоветоваться, вырезать или не вырезать грыжу. На ночлег в интернате Игнат рассчитывал еще в поселке — посылку от матери привез: кусок сала, несколько яиц.

Принял Ковалюк Игната как полагается: за поллитром сбегал, на своей кровати спать уложил.

Игнат выкладывает местечковые новости. От одной Ковалюк вздрагивает: нашли и судили былого шпика Гвоздя. Приткнулся он в сапожной артели в Барановичах, имя изменил, бороду отрастил. Искрой промелькнула в сознании догадка: Василь ездил в Барановичи. Вот почему следователь вызывал. Нет ничего тайного, что не стало бы явным...

Вечером следующего дня разъяснилась еще одна загадка. На улице перед интернатом Ковалюк нос к носу сталкивается с Асей. Она идет под руку с мужем, одетым в помятый штатский костюм. Ася делает вид, что не узнает Ковалюка. Скрывается за углом, не оглянувшись.

Он не подозревал, что это его так сильно заденет. Как и в прошлый раз, когда муж приезжал к Асе, он не находит себе места, несколько раз заглядывает в комнату Аси. Ночевать она не пришла. Коротким, нервным сном Ковалюк забылся только под утро. Проснувшись, бросился в Асину комнату. Асины соседки, глядя в пол, уведомили: забрала вещи, уехала домой на каникулы...

Мир сразу опустел.

Он почувствовал — в интернате на Немиге жить больше не сможет. Тут все напоминает ему об Асе: его и ее комнаты, длинный полутемный коридор, умывальник, узкий дворик, где он ждал ее столько вечеров.

Он отправился на почтамт, заказал телефонный разговор с городом, где выходила областная газета. Редактор согласился снова взять его на работу.

На сессию, теперь уже опять заочную, Ковалюк приехал только зимой. Ни в этот свой приезд, ни в следующий Аси он не встретил. Она, видать, оставила университет.

Оставили его и математик-первокурсник Николай Бухмач и Зина: разъехались в разные стороны. Зина, по слухам, родила.

По-разному в интернате на Нем иге сходились две человеческие пары, а итог — один: песня не спелась.

В его студенческой жизни было еще несколько интернатов: на улицах Витебской, Московской, Свердлова. Счастливым было лето, проведенное в небольшой деревянной школе на стыке улиц Островского и другой, идущей вниз, в предместье из деревянных домиков, название которой до сих пор ему неизвестно.

Во время своих прогулок — как мысленных, так и происходивших в действительности — Николай Иванович чаще всего заглядывает на Немигу. Однажды он прочитал у поэта: «Общежитие, пристань моя путевая...» — и сразу мелькнуло — и любовь его такая же, как у поэта.

Любовь приходит и в тридцать лет, и, как пишут в книгах, в сорок, даже позже, но своей первой любви человек не забудет никогда. Со мной это случилось рано, на шестнадцатом году жизни, когда учился в девятом классе. Моя избранница Люся Спивак — тоненькая, черненькая, молчаливая — сидела за третьей партой от дверей, я — за третьей от окон, мы находились примерно на одной географической широте, и это было очень удобно для любовных дел. Взглядами мы с Люсей обменивались ежеминутно, и этого никто не замечал: стоило нам только чуть-чуть повернуть голову, и мы видели друг друга.

Я в это время занимался делами серьезными: редактировал классную стенгазету, вел дневник, где подробно высказывался относительно международных событий, и читал толстые книги по истории Древнего Рима. Я собирался стать историком, летописцем и заранее готовил себя к этому.

Свое свободное время я планировал довольно строго, отводя определенное количество часов на подготовку к урокам, на художественную литературу и, наконец, на свои научные изыскания. Само собой разумеется, любовь в моей программе запланирована не была. Она возникла стихийно.

Началось со стенгазеты. Газета выходила еженедельно, и выпускали ее мы вдвоем с Павлом Коробко. Я писал заметки, а флегматичный, насмешливый Павел рисовал карикатуры. Правда, под заметками красовались разные фамилии-псевдонимы, но это был чистейший обман: никто никаких материалов не давал. Каждый четверг мы оставались в классе после уроков, а назавтра на стене висел свежий номер стенгазеты. Мы, редакторы, учились хорошо, срывов не знали, а потому не боялись критиковать тех, кто учился хуже. И вот случилось. На Люсю Спивак до этого я не обращал никакого внимания, так как ничем особенным она в девятом классе не отличалась. Получала тройки, даже двойки, в общественной работе не участвовала. Как раз в тот день, когда надо было выпускать очередной номер газеты, Люся провинилась. Наш географ, черный, как турок, и страшно насмешливый человек, отобрал у нее на уроке альбом. Он рассказывал об экономике Канады, а Люся в это время рассматривала фотокарточки подружек, наклеенные на страницы обыкновенной тетради. Я уже заранее, еще на уроках, смаковал выражения, которыми буду клеймить Люсю в стенгазете, а Павел Коробко (он сидел рядом со мной) рисовал карандашом на кусочке промокашки карикатуру. На карикатуре Люся была не очень похожа на себя: с пышной грудью и модной прической, но мы оба считали, что для критики такой рисунок подходит как нельзя лучше.

Наш девятый класс занимался во вторую смену, и домой мы возвращались в сумерках. Но теперь был апрель, шла последняя четверть учебного года, и на улице даже после шести уроков царила прозрачная предвечерняя синева. Земля подсохла, было тепло, и ребята толклись на школьном дворе у турника. Мы с Коробко сидели в классе и выпускали стенгазету.