Я направляюсь к месту, где насыпь взбегает на пригорок. Точно его никогда не определишь. Просто почувствуешь, что взошел, ибо глазам открывается новый простор. Там, внизу, дрожит дымка. Лес вдоль железнодорожного полотна как будто окутан вуалью прозрачного тумана. Звенят зеленые мушки, стремительно проносясь в разогретом воздухе. Полынь вдоль насыпи высохла, завяла. Ее терпкий, горький запах перебивает другие запахи.

Лето отцвело. Трава на песчаных буграх выгорела, порыжела, хотя, почувствовав жару, по-летнему трещат в ней большие и малые кузнечики. Медленно, будто с чувством собственного достоинства, плавают в воздухе желтые стрекозы. Над полем взлетает стайка скворцов. Они теперь жируют.

Лето вступило в пору томного, ленивого угасания, и я не люблю этих последних, наполненных излишней жарой дней. Хорошо теперь только в лесу. Лес еще живет. Хотя отпели, отщебетали птицы, но дерево еще гонит к листьям сок, еще в самой силе дуб, ольха, ясень, не говоря уже о сосне. Еле заметная желтизна тронула только березу. Но береза вообще начинает рано стареть. Давно не было дождей, поэтому грибы только-только проклевываются.

Показался дым поезда. Я схожу с насыпи и сажусь на край обочины. Стасю отсюда я увижу. Когда прокладывали железную дорогу, взлобье пригорка раскопали, и желто-красные берега проема нависают над насыпью. Поезд идет медленно. От Микацевичей до Михалевичей меньше пятидесяти километров, но ехать нужно полтора часа. По той причине, что рельсы здесь короткие и ненадежные. Некогда партизаны кромсали, рвали железную дорогу, а когда пришлось отстраивать, то, кроме искореженных, погнутых рельсов, других не было. Их резали, кое-как сшивали. Так с того времени и осталось. В Микацевичах ветка кончается, там тупик, за сутки проходит два поезда. Видно, начальство думает, что для такой дороги достаточно и коротких рельсов.

С тормозной площадки соскакивают трое, Стаси среди них нет. Я подымаюсь и снова спускаюсь на насыпь. Мимо проплывают платформы, груженные рудостойкой и березовым кругляком. Паровоз не впереди состава, а в конце. Свесившись до пояса из окна паровозной будки, скалит зубы машинист и машет мне рукой помощник машиниста Митя. Кепка на его голове козырьком назад. Я машу Мите в ответ. Всех здешних железнодорожников, кондукторов я знаю, потому что в Маховце тоже бывает погрузка. В Микацевичах леспромхоз, а у нас — лесоучасток. Летом он работает не в полную силу, поэтому погрузка ведется реже.

Я держу путь на лесоучасток. Там магазинчик, и, если он не закрыт, я куплю кое-что из продуктов, а вечером пойду в гости к фельдшеру Шпаку. Отдыхать осталось четыре дня, и свое свободное время надо проводить весело, а не болтаться как неприкаянному.

На площадке лесосклада коры, щепы, обрезков накопилось на целый метр. Кое-где поразбросаны штабеля плашек, бревен, в некоторых местах от долгого лежания дубовые кряжи вросли в землю. Между ними густо растет лебеда и чернобыльник. На одном бревне резвится стайка трясогузок. Где-то здесь, наверное, выводок. Птицы любят дерево даже тогда, когда, оно мертвое.

Навстречу мне в тапочках на босу ногу размашисто вышагивает высокий и крепкий физик Василенко. Он в широкополой соломенной шляпе, несет на плечах грабли. Под синей безрукавкой заметно поколыхивается брюшко.

— Привет, Левонович! — бодро кричит он. — Куда держишь путь? Давно не видел тебя.

Я отвечаю, что в отпуске, а приехал только вечером.

Физик заметно веселеет.

— Слушай, — говорит он доверительно, — здесь твои помощники дров наломали. Будай на меня акт составил. Порви ты, братец, эту рукопись, чтоб глаза не мозолила.

Я знаю об этом акте. Учителям, у которых есть коровы, покосы выделены в Будном. Немного далековато, но ничего не поделаешь, на ближние участки охотников хватает. Приходят заверенные печатями бумаги из райисполкома, из лесхоза. А Василенко свое выбрал да еще залез в лесопосадки.

— Хорошо, — говорю я. — Только здесь дело не в нас. Лесник Гаркуша бучу поднял. Это его надел.

— Ваш Гаркуша готов весь свет заграбастать! — горячится Василенко.

Я молчу. Василенко не лучше Гаркуши. Где плохо лежит, урвет. Когда-то был директором школы, но сняли, кажется, за длинные руки.

— Завтра конференция, — сообщает физик. — Нужно ехать, а здесь с этим проклятым сеном связался. Разве приятно брать за грудки Гаркушу? Пропади оно пропадом! Но, думаешь, учитель достанет кружку молока, если не будет держать корову? Черта с два, братец ты мой!..

Напоминание об учительской конференции сразу поднимает мое настроение. Так вот почему Стася не приехала! Конференция продлится два или три дня, и ей нужно быть в Микацевичах. А в школе в это время никакой работы.

Я прощаюсь с Василенко.

Прогнали стадо, в воздухе висит горьковатая пыль. Жара уже спала, но накопившимся за день теплом еще дышат заборы, стены хат, крыши. С болота начинает тянуть уже приятным холодком, там понемногу наматывается на верхушки низких деревьев туман, и его шаткая белая пелена скоро покроет растущий на межах ивняк, подползет к самым огородам.

До чего же хороши августовские вечера! Они как будто несут в себе печать извечного покоя, гармонии, перед которыми никнут дневные заботы и неприятности, теряют всякое значение неурядицы, ссоры, все то, чем намозолит человек себе сердце за день. Августовское небо как храм. Кажется, все лето звезды росли, размножались, набирали силу, чтобы только теперь высыпать так густо и торжественно.

Мне пришло в голову, что надо ехать в Микацевичи. И вот полем я иду к железной дороге. Мне кажется, что если сегодня или завтра я не увижу Стасю, то случится что-то непоправимое, за что всю жизнь буду себя укорять. Может, просто виноват звездный вечер. Может, я просто почувствовал, что в такой вечер нельзя бродить одному и нужно, чтобы рядом был кто-то близкий. Отношения у нас со Стасей странные. В Маховце я два года, она — год. За это время мы много раз виделись, говорили, ходили по полю, по железнодорожному полотну, но ни о чем не договорились. Живя рядом, мы нередко по месяцу, по два избегали встреч, а встретившись случайно, перебрасывались словами, как обычные знакомые.

Станции в Маховце нет. Есть путейская казарма, покрашенная в желтый цвет, — в ней живут путевые обходчики. Зимой, когда пассажирам холодно, они там греются.

Лесоучасток рядом с казармой. Я снова иду туда. Магазинчик давно закрыт, но я дружу со сторожем Кузьмой Ковальчуком, и он всегда выручает.

— Куда едешь? — спрашивает Кузьма.

— В Микацевичи.

— А вчера откуда приехал?

— Из дому.

— Как там дед?

— Спасибо, крепится.

— Ты когда-нибудь спроси у своего деда про меня, — говорит Кузьма. — Он должен помнить. Я был десятником, доставлял в Лоев клепку и обручи. Их там грузили на баржу. Это было в тридцатом году, тебя еще тогда на свете не было.

Поезд немного опоздал. В Микацевичи едут несколько учителей, но я держусь поодаль, не хочу, чтобы меня видели. Сажусь в последний вагон. В нем темно, и купе почти пустые.

Самый памятный момент в моих отношениях со Стасей — наша первая встреча. Это было год назад, тоже в августе. Я ехал из конторы совхоза домой, в лесничество, а Стася из Микацевичей — посмотреть Маховецкую школу, куда ее направили. Мы встретились на шоссе. Эх, шоссе, шоссе!.. С того памятного дня я люблю твою незаасфальтированную, из ребристого гранита брусчатку, сосняки на песчаных островах, массивы неосушенных болот с порыжевшей осокой, осинники, ольшаники, все, мимо чего мы проезжали.

Стася для первого знакомства со школой оделась даже чересчур скромно — ситцевое платье в красную крапинку, простенькие туфли. На руках — серый плащик. Я увидел ее, и мне показалось, что она перст судьбы. Я же ее знал... Красивое лицо с выражением озабоченности, чуть печальное, стройная фигура...

В Минске, на улице Свердлова, размещается хмурое здание университетского общежития. Стася там жила. А напротив этого здания — наш технологический, а точнее, лесной институт, где я пять лет учился. Стасю я сразу узнал, так как встречал не раз на улице, видел в троллейбусе; еще тогда, в Минске, выделил ее из группы других студенток. Я мог точно назвать несколько случаев, где, когда и с кем видел ее.