По другую сторону песчаного большака, который бежит в выстроенное украинцами-переселенцами село Маков, совсем иная картина: дубовая роща, заросшее ржавой осокой болотце, мшистый, с багульником и кустиками голубики сосняк.
В Поляков Рог, зажатый Маковским большаком и железной дорогой, Василь ходит с детства. Вокруг все знакомо до мелочей. В бору густой черничник, вечнозеленый барвинок, — местечковая малышня всегда ходила сюда по ягоды. Привязанные к поясам кринки, ежеминутные ау-ау, звонкие голоса мальчишек, девчонок... Как давно все это было...
Теперь уже Василь не любит шумной компании. По лесу приятно ходить одному, и с каждым годом он расширяет границы своих странствий. Сейчас он, не боясь заблудиться, уходит от местечка верст на десять — пятнадцать, под маковские околицы, а иногда и дальше.
Походив немного по бору, особенно по тем местам, где обычно удавалось набрать молоденьких боровичков, он перебегает Маковский большак и углубляется в открытые им самим владения: бесконечные молодые сосняки и березовые рощицы с разливом цветущего вереска вокруг. Там можно было часами бродить, не встретив ни единой живой души.
Солнце продолжает висеть над лесом; небо синее, глубокое, лишь изредка проплывают белые облачка. Такие ясные, не слишком жаркие дни бывают только на склоне лета, когда природа словно бы выставляет напоказ свое удивительное безбрежье и очарование, неповторимость своих красок, причем выставляет гораздо щедрее, чем в любую другую пору года. Василь любит вересковое море и молодые сосняки за ощущение простора, которое они рождают в душе, за проникновенную музыку, как бы неслышно плывущую в окружающем просторе.
В тонких ветвях берез уже проглядывает позолота, под каждым деревом круг опавшей листвы; вересковый разлив излучает вокруг нежный сине-багряный отсвет; кое-где попадаются прикрытые мхом-лишайником песчаные плешины; молчаливо, будто прислушиваясь к самим себе, стоят среди вереска молодые сосенки.
Над головою бесконечная синева неба, а в сердце непередаваемая гармония, согласованность со всем этим вольным простором и его разноцветьем, его запахами и тишиной. Не отсюда ли и та проникновенная, беззвучная музыка, рождаемая землею и небом?
У Василя невольно возникает чувство, будто в каком-то другом мире, за пределами такого знакомого и родного верескового моря, он уже что-то подобное испытывал, переживал и оно, это знакомое, вновь вошло в сознание призрачным, полузабытым воспоминанием.
Что это? Возможно, зов предков, напоминающий о том, какая кровь течет в его жилах, говорящий, что далекие предки тоже бродили по этим удивительным просторам и испытывали то же, что сейчас испытывает он, Василь? А может, это только обман чувств?..
Василь идет и не может оторвать взгляда от окружающего пейзажа. То в одном, то в другом месте появляются, словно в сказке, березовые рощи, вскидывают ввысь кудрявые макушки одинокие сосны-семенники, затем снова тянется сосновое редколесье, темнеют прикрытые кое-где вереском выгары, громоздятся лесные буреломы. Их сменяют голые песчаные островки, на которых лишь изредка поднимаются невысокие сосенки, торчат редкие кустики вереска. И нет всему этому ни конца ни края.
Изредка попадаются грибы — старые, с темными или светло-желтыми шапками боровики; они надежно прикрыты пучками розового вереска. Пять-шесть таких красавцев, и у Василя уже половина кузовка.
Среди верескового раздолья легко и хорошо думается — Василь остается один на один со всем миром, он как-то особенно остро воспринимает события последнего времени. Много их было за прошедший год! Заключен договор с Германией, освобождены западные районы Белоруссии и Украины, отбиты наскоки белофиннов — теперь
Ленинград может жить спокойно. Затем события в Литве, Латвии и Эстонии... Или Бессарабия, которая на географических картах столько лет была заштрихована желтыми полосками. Эти земли опять стали нашими, советскими. Дух захватывает от всего этого — на глазах творится история. И Василь чувствует: он тоже частица этого мира, он тоже причастен к грандиозным свершениям своей огромной страны.
Не потому ли, вступая в полосу молодости, он с такой пытливой заинтересованностью прислушивается ко всему происходящему вокруг. Сейчас он в восьмом классе, и недалек тот день, когда придется распрощаться с родным местечком, с этим вереском, с этими сосновыми и березовыми рощами, с грибами на полянах. Где-то тут, в минуты раздумий о будущем, Василя охватывает неясная тревога. Он не один, у него есть два давнишних друга, учатся они в десятом классе. Время их вылета из родного гнезда уже близко, и Василь не представляет, как будет жить без них. Василь пытается мысленно забежать вперед, когда останется один, без Ивана Скворчевского и Степана Броньки, да только ничего не получается. Фантазия не срабатывает, картина расплывается, становится неясной, туманной.
Не раз Василь пробовал прикидывать, как пойдет его жизнь через два-три года, после окончания школы, однако результат всегда получается один и тот же, как и сегодня, — полная неопределенность. Ему даже становится как-то не по себе. Неужто человеку дано осмысливать себя только в былом, в ушедших поколениях, иногда заглядывать в завтрашний день! На чем это основывается? Прошлому еще, пожалуй, можно найти объяснение: каждый человек так или иначе повторяет своих дедов, прадедов, а грядущему?..
Но в конце концов грустные или вот такие неопределенно-тревожные рассуждения и чувства — только небольшая волна в стремительном потоке жизни, которая едва-едва начинает раскрывать перед Василем свои чарующие дали. Ярко светит солнце; воздух напоен опьяняющими запахами близкой осени, он прозрачен и чист; под ногами шелестит вереск. Надо ли бередить сердце разными догадками и предположениями?
Еще издали Василь видит три черноголовых боровика, они сидят вместе, небольшим треугольником, на заросшей типчаком плешине. Коренья у боровиков тугие, шапки снизу белые, не успели позеленеть. Это его лучшая сегодняшняя находка. Будет чем похвалиться дома.
Василь забрел почти под Салахов хутор, что верстах в десяти от местечка, если не больше. Правда, теперь тут никакого хутора нет, на заросшем сорняками поле торчат несколько груш-дичек, а на бывшей усадьбе — полуразвалившийся сруб заброшенного колодца и битый кирпич от печи.
Солнце стоит еще довольно высоко, но Василь решил: пора возвращаться домой, — захотелось есть. У него уже полкузовка грибов, да на обратном пути что-нибудь попадется. А не найдет боровиков, подосиновиков, завернет к Галистровой Луже, а уж там наверняка полно горькушек. Это, конечно, не белые грибы, но, как говорят, на безрыбье и рак — рыба. Уж лучше вернуться домой с полным кузовком, чем с полупустым белых.
Василь достает из кармана завернутый в бумагу хлеб. После долгих лесных блужданий, когда во всем теле чувствуется легкая усталость, нет ничего приятнее взять горбушку зачерствелого магазинного хлеба и не спеша откусывать небольшими кусочками. В такие минуты хлеб заменяет все: он пахнет дымком, подсолнечным маслом, приятной кислинкой, и его как раз хватит, чтобы снова вернуть ногам упругую силу.
В светлом, будто по-праздничному одетом березняке — наполовину обсыпанные, поросшие мхом окопы. Они остались еще со времени польской войны. Когда-то здесь две или три недели стоял фронт, польская артиллерия била по местечку — сожгли южную половину нынешней Советской улицы вместе со старинной церковью. Об этом Василь узнал из рассказов бывалых местечковцев.
Тут же, в окопах, он нашел светлый, на длинной кривой ножке боровик и несколько подосиновиков. Теперь, пожалуй, нет нужды спешить к Галистровой Луже...
Напоенный солнечным светом березняк — место особое. Всякий раз, когда Василь наведывается сюда, в его памяти непременно возникает образ Нади Меделки. Быть может, потому, что между ними установились необычные отношения, и его лесные прогулки имеют с этим непосредственную связь.
Еще нынешней весной Надя жила у самого леса. Между Романовой и Барсуковой будками в плотном окружении разлапистых дубов стоял неприметный хуторок — небольшая хатка, обычный хлев, гумно.
