— Поживи. Блокаду перенес...

— Мария Ивановна, я не был в блокаде...

Ее глаза от удивления становятся круглыми.

— Ты не был на Ленинградском фронте?

— Был. В сорок четвертом снимали блокаду со стороны Карельского перешейка.

Руководитель группы вздохнула с облегчением:

— Все равно заслужил. Не волнуйся. За номер уплачено.

В гостинице много туристов-финнов. Их я узнаю по своеобразному певучему говору.

В тот же день я застрял с несколькими финнами в лифте между пятым и шестым этажами. Сколько мы ни нажимали на разные кнопки, лифт не трогался с места. Со времен боев на Карельском перешейке я помню несколько финских слов. Чувствуя себя хозяином, хочу успокоить гостей. Но по-фински могу сказать немного: «Руки вверх!», «Бросай оружие!», «Ложись!», «Из какой ты роты, батальона, полка?» Других слов не знаю.

— Мир, — произношу я.

Гости согласно кивают. Трое мужчин, две женщины. Скорей всего, рабочие люди. У них огрубелые ладони, не очень броская одежда. Хочу им сказать, что я, как и они, турист, что нашу поездку в Ленинград организовала комиссия содействия Фонду мира, активистом которой являюсь и я.

— Хельсинки — Европа...

Гости улыбаются. Я хочу сделать им приятное, хочу сказать, что в столице их государства родился договор, в соответствии с которым войн между народами нашего старого, овеянного ветрами истории континента больше быть не должно...

Лифт наконец тронулся.

На следующий день с разрешения Марии Ивановны еду на Карельский перешеек. Схожу с поезда на незнакомом полустанке. Именно тут захотелось сойти.

К поселку подступает лес. Иду тропинкой меж елок, сосен. Вскоре глазам открывается поляна, густо усеянная валунами. На одном из камней сидит седой, в синем парусиновом пиджачке человек. Перед ним мольберт.

Я вздрогнул. Лето, все буйно зеленеет. Солнце заходит, поляна залита мягким вечерним светом. На картине, которую заканчивает седой человек, другое: ночь, темное небо, огненные сполохи взрывов, черные воронки на снегу...

Я понимаю: человек был тут на той, первой войне. Он не может забыть ее, как не могу забыть своей войны я...

После Сычовки стало ясно: эшелон движется не на Украину. Если бы на Украину, то повернули бы на Брянск или хотя бы на Смоленск. Уже март, но весна запоздалая, теплом не балует. В чахлых березняках, проносящихся мимо эшелона, по колено черноватого снегу. Только на железнодорожной насыпи снега нет. На обочине шелестит на ветру высохшее былье. Хоть бы где зеленая травинка пробилась.

Пейзажи унылые: березняк, кочковатые, поросшие рыжей осокой болота, низкорослые сосняки. Встречаются хорошие суходольные леса, но они в этих краях редки. Чаще всего это чернолесье — голое, навевающее печаль. Солдаты-новобранцы не о таком мечтали. В запасном полку — станция Фаянсово, полевая почта 30 103, — который в последние месяцы наиболее заметное пополнение принимает из освобожденных районов Белоруссии, молодые воины лелеяли надежду попасть на какой-нибудь из Украинских фронтов. Украинские фронты всю зиму действовали, вели наступление, устраивали немцам «котлы». Вообще они почти приблизились к прежней государственной границе,

Молодые воины рвались на Украину из-за житейских благ: там пшеничные караваи, галушки, сколько хочешь кукурузной каши. После скупой, предусмотренной третьей категорией кормежки в запасном полку это казалось сказкой.

В эшелоне, который движется довольно медленно, преобладает разношерстный люд. Большинство солдат молодого, призывного возраста — подросли за два с лишним года войны, оккупации. Но в маршевой роте немало и тертых дядьков, которые однажды уже призывались, в сорок первом попадали в окружение, плен, убегали из немецких лагерей. Те, кто отслужил кадровую, идут в армию фактически уже в третий раз.

Наверно, только в войну может случиться такое: в седьмом вагоне и в некоторых других едут на фронт знакомые еще по школе, хорошо знающие друг друга хлопцы. Местечко освободили поздней осенью, в обозе воинских частей прибыл военкомат, который сразу вывесил приказ о мобилизации.

Война сравняла возрасты: призывались одновременно мужчины, родившиеся начиная с тысяча восемьсот девяносто пятого года и кончая тысяча девятьсот двадцать пятым.

Кое-кто из родившихся в двадцать пятом и даже двадцать четвертом году написал, что он с двадцать шестого: попробуй разыщи после двух лет оккупации сельсоветские книги, где точно все обозначено. Чудаки!.. Через месяц наступил новый, сорок четвертый год, а с ним и совершеннолетие для тех, кто хотел увильнуть от призыва.

Сергей Калиновский перебирает в памяти недавние события. Он старший по вагону, поэтому сидит у жестяной печки с выведенной в окно трубой и следит, чтобы в ней не потух огонь. Дважды уже так случается, что Сергея без всякой видимой причины назначают старшим. В первый раз он попал в начальники, когда местечковая команда прибыла в запасной полк. Выгруженное из вагонов воинство сразу в лагерь полка не повели, направили в изолятор. Военкоматовский лейтенант, сопровождавший мобилизованных, на станции Фаянсово, между Брянском и Рославлем, передал их представителю запасного полка — хмурому, поглядывающему исподлобья старшине — и, помахав на прощанье недавним подчиненным, рысцой кинулся искать эшелон, чтобы скорей добраться до своего военкомата.

Выстроенное перед эшелоном воинство переминалось с ноги на ногу, дуло на руки, думая больше всего о том, как бы скорей оказаться под какой-нибудь крышей. В это время старшина, кривя губы, обходил строй. Совсем неожиданно для Сергея остановился перед ним, сиплым, простуженным голосом приказал:

— Будешь старшим!

Среди двух сотен мобилизованных, привезенных в запасной полк из местечка и окрестных деревень, многие гораздо старше Сергея, опытнее, есть даже такие, что отслужили в свое время кадровую, — и почему старшина выбрал его, непонятно. И одет был Сергей не лучше других. Старшина брезгливо кривит губы, — может, потому, что строй новобранцев выглядит крайне непривлекательно. Мало-мальски хороших ботинок или сапог на двести человек нет ни одной пары. Люди обуты кто во что: в бахилы, чуни, лапти, стоптанные опорки. Одежда тоже не из лучших. Фасоны и окраска шинелек, пальто, фуфаек, лапсердаков, а также головных уборов, среди которых виднелись не только самодельные деревенские папахи, старомодные буденовки, но и непривычные польские с высокой тульей шапки-магерки, армейские, с языками-наушниками немецкие брыли, мадьярские пилотки, пошитые из толстого темно-желтого сукна, были самые разнообразные.

Разношерстность, убогость одеяния мобилизованных свидетельствовали, что они кое-чего за войну хлебнули. Но угрюмый старшина не принимал это во внимание. Он видел только непорядок.

По его команде беспорядочная толпа превратилась в колонну. Через минуту она двинулась по направлению к оснеженному бору, который подступал к самой станции.

Закутанные в рваные платки бабы, торговавшие на станции картофельными пирожками, молоком, тертым самосадом, не пожелали признавать мобилизованных за солдат, защитников Родины. При виде длинной, неряшливо одетой колонны они пронзительно, наперебой завопили:

— Чучела гороховые! Сидели у женок под юбками...

— Наши давно головы положили, а они только идут...

— Кулачуги, дезертиры!..

— Прислужники немецкие, полицаи проклятые!..

— Будут выхваляться, что воевали...

Сергей шел старшим в колонне, которую так нещадно поносили бабы. Помнил: до войны новобранцев провожали с гармошкой, песнями. А для тебя, брат, вот какая музыка!..

В изоляторе, где Сергей продолжал быть старшим, пробыли два или три дня. Время это нечем вспомнить. Холодные, без освещения землянки, где спали на обмерзлых, застланных еловыми лапками земляных нарах. Сквозь косматый хвойный навес проглядывало темное зимнее небо...