— Ты с ним давно знакома? — спросил я у Стаси.

Ее лицо передернулось как от боли.

— Мы вместе учились.

— Где он жил?

— Здесь, на соседней улице...

Что ж, понятно. Сразу за огородом бор: высокие, как бы праздничные сосны. Он красив, этот Стасин бор. В нем много тропинок, укромных мест, они были и тогда, когда Стася ходила в школу. С соснами, лесными тропинками у нее, наверное, многое связано, поэтому она не пускает меня в свой бор. Любовь начинается не в двадцать семь, а в семнадцать, она крепкая, цельная, эта первая любовь...

Я понимаю Стасю, потому что у меня был свой бор. Я поступал в мореходное училище в Калининграде, а не поступив, почти год плавал матросом на торговом тихоходе «Калуга», потом еще два года служил в гарнизонах за границей. А когда возвратился, тропки в моем бору заросли. Моя девушка просто забыла о них. Три года в молодой жизни — много. Обыкновенная история...

— Он столько меня мучил, — говорит Стася. — Пусть идет. Нечего ему здесь делать.

А сама места себе не находит. Она совсем не умеет, скрывать своих чувств. «У тебя еще не кончено, девочка, — думаю я. — Ты просто сама не знаешь. Поэтому не рассказала своей истории. А я бы рассказал, только ты не спросила. Она тебя совсем не интересовала...»

Когда в сенях послышались твердые шаги и в комнату зашел промокший старший лейтенант, я уже знал, что делать. Для приличия посидев несколько минут, попрощался. Того и хотел похожий на цыгана летчик. Он стоял, наверное, на улице и ждал. А может, просто не мог совладать со своими чувствами...

Рыцари должны сражаться за даму сердца.

Когда-то я тоже сражался. А теперь считаю, что поступил несерьезно. Еще в школе у моей девушки было много ухажеров. Я добился того, что остался один. А когда уехал, они снова вернулись...

Пока я добежал до станционного буфета, то весь промок. До поезда было еще долго — он даже не прибыл из Михалевичей. Я сел за столик. Надо согреться...

У меня была капля надежды, что Стася набросит плащ и заглянет в станционный буфет. Она знает, что по дождю, кроме этого места, мне некуда идти... Я посматривал на дверь. Она, конечно, не пришла...

Зал постепенно наполнялся студентами. Они возвращаются в свои институты — каникулы кончаются. Девушек больше, чем парней. Парни, их ровесники, служат в армии, охраняют границу, — мужчинам в этом мире намного больше хлопот, чем женщинам. Студентки с мокрыми прядками волос весело щебечут, смеются. Они покупают лимонад, конфеты и почти все кажутся мне красивыми. Некоторые из них украдкой бросают взгляды на меня.

Посматривая в свою очередь на студенток, я думаю о том, что могу познакомиться с какой-нибудь одной, которая мне больше понравится. Мы будем друг другу писать письма, потом я поеду к ней в гости в Гомель или Минск, там сходим в театр, посидим в ресторане, когда-нибудь она заедет ко мне, в мой лес. Не все же студентки осядут в городах, хотя, возможно, они к этому стремятся. Мне двадцать семь, девушкам по двадцать, и, наверное, найдется одна, которая не приросла сердцем к своему нареченному, как Стася к летчику.

Стасю я решил забыть. Все-таки она меня оскорбила. Зачем пригласила, если знала, что придет летчик? Чтобы подтолкнуть его, что ли? А мне, выходит, на все это время была уготована роль запасной пешки...

Когда прибыл поезд из Михалевнчей, я зашел в вагон и, чтобы меня никто не видел, занял свободное место в темном дальнем углу.

Поезд тронулся, в соседнем купе вспыхнул свет. В моем был полумрак, однако купе не оставалось свободным — любители темноты нашлись. Напротив сели молодые, в расстегнутых рубашках парни, поставив на столик портативный магнитофон. У противоположного окна устроились две студентки. Чтобы занять средние полки, они заранее положили на них свои чемоданы. Одна из студенток, насколько я успел рассмотреть, довольно миловидная.

Я никогда не любил современной заграничной музыки, но теперь, когда парни стали проигрывать ленту магнитофона, стал внимательно прислушиваться. Слов не понимал, но голоса певцов, как и сами мелодии, привлекали задушевностью и неподдельной тоской. Люди утратили что-то дорогое, заветное, а теперь страдают от этого. Песни были разные, разные исполнители, но настроение одно. О безвозвратно утраченном.

Мне нравятся мелодии, и я думаю о том, что стоит купить магнитофон, записать музыку и вечерами прокручивать ленту.

Смотрю в окно. Когда ехал в Микацевичи, смотрел на западную сторону, теперь — на восточную. Вид совершенно другой. В промежутках между сосняками мелькают яркие огни. Иногда они отсвечивают высоко в небо и видны издалека. В таких местах стоят буровые вышки, а вокруг палатки и вагончики буровиков. С того времени, когда под Речицей нашли нефть, все полесское Приднепровье ожило. Нефть ищут во многих местах, поэтому прямо в лесу вырастают временные поселки. Когда едешь ночью, то кажется, что весь этот край густо заселен.

Парни вышли на первой остановке. Скорее всего, они с буровой, что в Дубровке. Студентки залезли на полки.

Знакомиться с ними поздно. Та, что казалась красивее, легла как раз на полку надо мной. Я встаю, выхожу курить, а затем снова возвращаюсь на свое место. Чтобы лучше рассмотреть лицо студентки, подолгу стою у окна. Моя голова на уровне средней полкb, и даже в полумраке я хорошо вижу это лицо. Оно спокойно и безмятежно. Накрывшись легким пальтишком, студентка спит, у нее, видно, нет особых хлопот и забот. Так я доехал до Маховца.

У меня в запасе два дня, но я приступаю к работе. Дождь, начавшись вчера, все еще моросит, поэтому я надеваю резиновый плащ и отправляюсь в лес.

Здание лесничества новое, просторное, стоит в красивом месте — там, где липовая аллея, посаженная когда-то местным помещиком, переходит в сплошной лес. Кроме конторы, в этом здании квартира помощника лесничего и моя. Свою я уступил бухгалтеру Савчуку и занимаю одну комнатку. Столуюсь у Савчука. Он был здесь лесничим, но ушел на пенсию, оставшись в должности бухгалтера.

Савчук уже стучит на счетах. Молча пододвигает мне стопку бумаг. За время отпуска я даже по циркулярам затосковал. Внимательно их перечитываю, откладываю в особую папку две бумажки, требующие принятия срочных мер. В одной сообщается, что с будущего года увеличивается план цеха ширпотреба, а в другой — напоминание о деле лесника Гаркуши. Еще летом приезжала комиссия, она подтвердила, что Гаркуша самоуправничает, продает дрова. Дело запутанное, и я не спешил увольнять лесника с работы.

В полдень сажусь на мотоцикл. Дорогу хорошо прибило дождем. Она наезженная и широкая. Еду осматривать лесопосадки.

На маховецком поле густо поднялся лес. Его сажал еще Савчук. Принял по акту от колхоза гектаров сто песчаной неудобицы, где даже люпин не рос, и засадил березой и сосной. Сосенки еще невысокие, но уже набрались сbл. После дождя они отливают синевой. А березы высоко поднялись. Между деревьев пробивается молодой вереск. Прошлым летом маховецкие женщины чуть не надорвались, таская отсюда грибы.

Видно, настало время произвести здесь расчистку и просветление. Лес у дороги, по нему судит каждый о порядках в лесничестве. А бесхозяйственности еще много. Не успеваем делать самое необходимое.

На расчистку, просветление нанимаем школьников. Звено лесокультурников еле держится. Расценки низкие, девушки ходят на работу только потому, что выделяем сенокосы и немного земли под картошку. В совхозе можно заработать вдвое больше, чем у нас.

Миновав деревню Сиволобы, я мчусь по шоссе. Вот как раз то место, где прошлым летом мы встретились со Стасей. Воспоминание больно кольнуло. Стася, видимо, не понимает даже, как меня обидела, столкнув со своим Виктором. Лучше бы не приглашала...

Я сворачиваю с шоссе и еду по песчаной дороге. Свежего следа нет. Леспромхоз теперь ничего не вывозит.

По обе стороны дороги — бор. Участок леса, которым еще можно гордиться, ибо мало уже осталось таких боров. Мощные, стройные сосны с густыми вершинами, сплетающимися между собой в самом поднебесье. Бор этот как храм. Во всякую погоду, в каждую пору года в нем торжественно и славно. Особенно люблю я бор летом, когда остро пахнет смолой, иглицей, а в синем небе плывут белые облака. Можно лечь на сухой вереск, подложить руки под голову и молчать, слушая тишину.