Василь только теперь вспоминает, что он командир отделения.

— Нужно документы Герасимовича забрать, — бросает он Рагомеду.

Разведка боем кончилась, но тяжелые снаряды продолжают шелестеть над головой. Дальнобойная артиллерия продолжает обстрел вражеской обороны в глубину.

Откуда-то выныривает Мелешка. Снова на плече у него «Дегтярев».

— На, пожуй, — протягивает он Василю сероватую галету.

— Что это?

— Их галеты. Блиндаж обшарил. Ничего больше нет. Голота. А еще в войну полезли...

— Сколько времени? — спрашивает Лебедь, зная, что у Мелешки есть трофейные часы.

— Семь.

Артподготовка началась в шесть вечера. Значит, все, что было, длилось только час. Невероятно. Василю кажется, что прошла целая вечность.

Отделение почти все в сборе. Костя Русакович, Адам Калиновский, Левоненко, Рагомед, таджик Рахим и остальные. Нет Кости Титка.

Дождь припускает сильней. Василь даже не заметил, когда он начался. Из лощины наползает туман. Выбравшись из траншеи, Рагомед, Левоненко и Адам Калиновский ползут туда, где убило Герасимовича. Гимнастерки мокрые. Стекая с пилоток, вода попадает за воротник. Ощущение неприятное. Время от времени требуется огибать воронки. Ими иссечена вся земля.

Туман усиливается, и все трое поднимаются. Иначе никуда не доберешься. Среди воронок бродят санинструкторы, бойцы музыкального взвода. Взвод этот на время боя превращается в трофейно-похоронную команду.

— Вот тут, — подает голос Рагомед.

В этом месте растут два можжевеловых кустика. На человека, который лежит под ними и который какой-нибудь час назад был Петром Герасимовичем, нельзя смотреть без содрогания. Лицо бескровное — белый лист бумаги. Череп снесен. Верхушка черепа, отсеченная осколком, лежит шагах в трех отсюда. В нее, как в посуду, налило дождевой воды.

Лебедь, сдерживая дрожь, ищет Петровы документы. В гимнастерках, которые им выдали, карманов нет. Наконец он нащупывает и вытягивает сверточек из кармана штанов Петра. Солдатскую книжку и письма-треугольники из дома Петро завернул в носовой платок. Даже ниткой перевязал.

У Рагомеда плащ-палатка. Труп Петра кладут на нее. Взяв плащ-палатку за углы, стараясь не смотреть на ношу, несут к тому месту, где трофейно-похоронная команда копает братскую могилу. Сюда уже много трупов натаскали.

Заступы скрежещут. Земля жесткая, каменистая. Есть места, которые заступ не берет.

Светлый сумрак залег меж сосен, камней-валунов, на дне политой туманом лощины, там, где окопы и траншеи. Над дальними сосняками, которые уступами подымаются все выше и выше, белеет полоска зари. Часов одиннадцать, а тут, в северном крае, только-только зашло солнце.

Тишина. Ни одного выстрела ни с нашей, ни с вражеской стороны. Тысячи орудийных жерл всех калибров с открытых и закрытых позиций направлены в сторону Карельского перешейка. Завтра наступление, завтра они безжалостно рыгнут огнем, металлом, смертью.

К траншеям подтягиваются новые роты. Позвякивая сложенными в вещевые мешки котелками, постукивая автоматными дисками, шаркая по каменистой земле новыми ботинками, бесконечной чередой идут и идут в сумрак ночи бойцы новых рот, батальонов.

У Сергея приподнятое настроение. Все, что происходит вокруг, он воспринимает как тайный знак судьбы, имеющий прямую связь с ним самим. Словно овевает его лицо само дыхание истории и он свидетель великих событий. Наступление на Карельском перешейке — это окончательное уничтожение блокады Ленинграда, которая, обвив, словно змея, великий город, больше двух лет душила его. Он, значит, будет участвовать в этом наступлении.

Сколько говорили и писали про второй фронт, а открылся он лишь теперь, два дня назад. Словно на глазах у Сергея. На северном побережье Франции высадились союзники и уже заняли город Шербур. Атлантический вал, значит, не так неприступен, как трубил в своих газетах Геббельс.

Тишиной, покоем полнится короткая, теплая ночь. Наконец с противоположной стороны, из-за моря, выкатывается огнистый шар солнца. Просто чудо, как за такое короткое время солнце смогло оказаться на противоположном крае земли. Земля дышит свежестью — умыта вчерашним дождем.

Солнце поднялось довольно высоко. Тишина словно звенит от напряжения. Наконец земля взрывается. Сотни, тысячи стволов, сосредоточенных на ближних и дальних подступах к передовой, одновременно открывают огонь. Бьют корабли Балтийского флота.

Тысячеголосый гул сливается во что-то сплошное, грандиозное, чему нет названия, потому что никакого хотя бы похожего явления в природе нет. Может, если бы каждое мгновение сверкали молнии, над каждым дюймом земли разносились раскаты грома, можно было бы представить себе нечто подобное. Небо сразу темнеет, затягивается дымом, и сквозь темную густую завесу едва приметно вспыхивает солнце. Как во время солнечного затмения, виден большой кружок, на который можно глядеть, не боясь испортить глаза.

Такого тут, на Карельском перешейке, еще никто не слышал и не видел. Ни старожилы, ни новички.

Более двух лет Сергей жил в оккупации, видел, как в сорок первом году в местечко вступали немцы. Спесивые, смелые, закованные в броню. У них было явное преимущество в танках, минометах, самолетах. У наших отступающих солдат были один винтовки, гимнастерки на них потемнели от пота. Когда гимнастерки под вечер высыхали, на них выступала соль.

Два года Сергей думал о том, без чего, если бы этого не произошло, не стоило бы жить, — об изгнании фашистов. Страдал, не в силах представить, как те же самые красноармейцы наступают под прикрытием танков, побеждают силой техники. Перед глазами, когда думал про наступление советских войск, вставали давние, виденные в начале войны картины отступления.

Во время освобождения местечка Сергей тоже не заметил какой-то особенной мощи советской техники. Наступление, предпринятое после успешного форсирования Днепра, затухало. Войска устали, техники было немного.

Тут, на Карельском перешейке, картина совсем иная. На глазах происходит чудо. После позора отступления, поражений, страданий; стиснутого в смертельной петле блокады Ленинграда наивысшее достижение, гордость — устроить врагу такое угощение. Полный триумф техники! Собирались, господа, стереть Ленинград с лица земли, прорубали в смелых планах дорогу аж на Урал... Непрошеных гостей вот такими подарками потчуем. Не стесняйтесь, господа. Чем богаты, тем и рады. Подарками для вас запаслись...

Ленинград, осуществляющий такой силы удар, напоминает сжатую до отказа стальную пружину, которая стремительно распрямляется...

Второй, третий раз у самой траншеи, в которой сидят разведчики, разрываются снаряды.

Осколки свистят над головой, но настроение у Сергея праздничное.

Вражеская сторона отвечает слабо. Так кажется, может быть, потому, что огонь противника просто невозможно сравнить с огненной лавиной, обрушившейся на его позиции. Вообще взрывы вражеских снарядов, мин часто слышатся то тут, то там, и приходится удивляться, что техника не всемогуща: ведь только вчера наша артиллерия так молотила и ближние и дальние позиции врага, что просто невозможно себе представить, как могли уцелеть орудия и минометы, которые теперь стреляют.

Земля задрожала от артподготовки. Мелешка меж тем только начинает чистить картошку. Первый завтрак он уже съел. Бачки с супом, кашей принесли в траншею еще тогда, когда мглистый сумрак только начинал сменяться матовой белизной рассвета.

Мелешка хорошо выспался, разостлав шинель на дне аккуратной, отвоеванной во время вчерашней разведки боем вражеской траншеи. Шинель слегка волглая — ночью над траншеей висел туман, наползавший снизу, из лощины.

Мелешка выпил «наркомовские» сто граммов, закусил кашей из крышки немецкого котелка, похлебал супу. Когда решил попить чаю, выяснилось, что в полученном вчера на два дня сахаре полно муравьев. Нерадивый он хозяин. Вещевой мешок не завязал, и, может, муравьи со всей траншеи ринулись на его сахар. Сначала он взялся было выбрасывать муравьев, ловя их огрубевшими, перепачканными в ружейном масле пальцами, но муравьев было много, и он оставил бесполезное занятие. Да и сахар сделался темным, порыжел, потому что налипал на грязные пальцы. Пить чай с таким сахаром не хотелось.