Старшему лейтенанту больше нечего сказать. Пригибаясь, идет прочь от Сергея.

Из тех, что ехали в маршевой роте на фронт, один Левоненко остался. Из местечковых — никого. Может, остался кто-нибудь в других полках? Кора-Никорай, Павел Арабейка, Андрей Шпет... Давно никого из них не видел Сергей. Назавтра Сергею стало ясно: он не хочет жить. Зачем жить? Уговаривал товарищей ехать на фронт в одной маршевой роте. Согласились с ним. Теперь они мертвые, он живой. Не имеет права жить.

Он не может вообразить, как приедет в местечко и что скажет, если повстречает мать Василя Лебедя, Кости Титка или других товарищей. Товарищи лежат в земле, а он приедет. Ради чего?..

Мысль о том, что сегодня или завтра он погибнет, приносит облегчение. Странно он себя чувствует: нет желаний, обид, страха, чего-нибудь еще, что связывало бы его с песчаной, каменистой землей, на которой льется кровь и люди беспощадно истребляют друг друга.

Он расхаживает по траншее не пригибаясь. Ждет: вот-вот разорвется мина. Она и в самом деле разрывается. Лицо обдает дыханием смрада, песком. Пролетают над самой головой осколки. Он даже не приседает. Могучий инстинкт самосохранения, который до последнего времени заставлял падать, прятаться в каждую щель, прижиматься к земле, чтобы лишь выжить, теперь не властвует над Сергеем. Пролетают с посвистом пули. Высунувшись из траншеи, он ждет. Неважно, куда попадет пуля — в голову ли, в грудь. Лишь бы насмерть. Но для него, наверное, еще не отлита пуля.

Рядом с наблюдательным пунктом артиллеристы установили на прямую наводку сорокапятку. Втащили ее на гранитный утес, приметно возвышающийся над всей местностью.

У артиллеристов ему нечего делать, но он вылезает из траншеи, идет к ним. Стоит не прячась на каменном бугорке даже тогда, когда артиллеристы, сделав несколько залпов, прыгают в траншею. Он точно бросает вызов пожилым бойцам в выгоревших гимнастерках и неуклюже натянутых на голову пилотках, которые помогают артиллерийскому расчету. Но он не играет в какую-то игру, он одержим одной мыслью. Стоит, нетерпеливо ждет, когда горячий осколок наконец вопьется в грудь, принесет избавление от холодной, невыносимой тоски.

Высокий небритый старший лейтенант, командир батареи, наверняка разгадывает болезнь, которой Сергей заболел. После вражеского артналета вылезает из траншеи, подходит, кладет руку Сергею на плечо:

— Не стой здесь, боец. Это у тебя от нервов. Потерпи день-два — и пройдет. Еще спасибо мне скажешь.

Так проходит день. Сергей не притрагивается к еде, забыл о табаке. Принеся в термосе суп, на него люто набрасывается старшина Кисляков:

— Опустился, как последний баба. Война тебе надоел. А мне не надоел? Твой боевой товарищ не надоел? Автомат недэлю не чистил. Ствол коростой зарос. Бери шомпол, масло — чисти!..

Еще один день проходит в невыносимой холодной тоске.

С утра начинается бешеный вражеский обстрел. Будто в наступление противник собирается: густо, плотно бьет из пушек, минометов.

В траншее напротив Сергея примостился старший лейтенант, командир батареи, который вчера его призывал к терпению. Немного поодаль сидят незнакомый майор с одутловатым хмурым лицом и молодой боец-телефонист в шинели, в нахлобученной на голове пилотке, с коробкой телефонного аппарата между ног. Все как будто растерянные: давненько не видывали такого огня.

Молния взблескивает на бруствере, у Сергея над головой. В какое-то мгновение он еще видит, как кровавые пятна появляются на грубошерстной новой шинели телефониста. И как валится на бок старший лейтенант, и как, точно незримой саблей, пересекает лицо майора...

Каким-то проблеском, лучиком, на короткие минуты возвращается сознание, и тогда он видит крупного черного коня, на котором его куда-то везут, зеленые лапы елей над головой, слышит отдельные голоса. Когда повозку бросает влево или вправо, его пронзает невыносимая боль, и, не имея сил выдержать ее, он проваливается в приятную невесомость, за которой кончаются телесные муки. Голова легка как пушинка. В глазах синие, зеленые, красные круги. Они мигают, расширяются, наконец появляется все больше и больше красных, пока они не разрастаются в сплошное пламя.

От нестерпимой боли он раскрывает глаза. Оказывается, на чем-то лежит. Женщина в белом халате, с синими, васильковыми глазами склонилась над ним и вытирает марлей с его лба пот. Рядом с женщиной доктор — его халат в кровавых пятнах.

Он что-то делает с его рукой. Боль чувствуется в руке.

Как во сне, он слышит:

— Рана не страшна. Перелом кости на правой руке. Потерял сознание от контузии.

Цветные круги исчезают. Но слышатся какие-то звуки. Самые разнообразные. Он словно бы слышит, как шумят сосны над головой, как бьет волнами о гранитные скалы море, как шелестят осколки и попискивают, тенькают пули. Бесконечный шум, звон в ушах переходят в пронзительный свист.

Он очнулся на двенадцатый день. За это время, только изредка приходя в сознание, побывал в медсанбате, где обработали рану, взяли руку в гипс, и в пересыльном госпитале. В санитарный поезд из госпиталя его не послали. Ленинградский фронт на Карельском перешейке наступательные действия прекратил, новых раненых поступает мало. Некого помещать в санитарные поезда.

Дни однообразные, скучные. Из угла палаты смотрит на Сергея черным, острым, сверлящим глазом танкист со сплошь забинтованным лицом. Второй раненый или контуженый, в сером, как у арестанта, халате, обхватив руками согнутые в коленях ноги, сидит на койке, мерно покачиваясь.

У Сергея нет халата. Он в одном белье. Теперь уже знает: его контузило взрывной волной мины, разорвавшейся над головой, на бруствере, и переломало руку. Рука в гипсе, толстая, как булава, неподатливая, висит на марлевой перевязи. Гипс, марля так почернели от грязи, что на них неприятно смотреть. В ушах попискивает, позванивает. И вовсе лишился Сергей обоняния: не воспринимает никаких запахов.

У Сергея уныло-безразличное настроение. Неслышно появляется палатная сестра, приходит доктор, тоже женщина. Останавливаются у койки, листают тетрадочку с историей болезни, измеряют температуру.

— Я тебя с ложки кормила, — говорит сестра, немолодая, с задумчивым, круглым лицом женщина. — Ты был как неживой...

Ее слова не производят на Сергея никакого впечатления.

— Где у тебя болит?

— Нигде.

— В голове шумит?

— Шумит.

— Контузия, — топая в расползающихся тапочках у его койки, говорит сестра. — По полгода такие лежат, по году. Болезнь нервенная!

Словно опомнившись, переспрашивает:

— Гипс не снимают?

— Не снимают.

Сестра тяжело вздыхает:

— Значит, кость не срастается.

С койки, на которой лежит танкист с забинтованным лицом (Сергей знает — он стрелок-наводчик), слышится злой голос:

— Не каркайте, мамаша.

Сестра не обижается:

— Лежи, касатик, лежи. Тебе нельзя волноваться.

Человек, сидящий на койке, смеется мелким рассыпчатым смехом.

Все дни напролет Сергей лежит. Физически он достаточно окреп, может ходить, разговаривать — как это и делают все, у кого более-менее зажили раны.

Другая, странная болезнь овладела им — безразличие. У него нет никаких желаний, он даже родной дом, местечко, знакомых девушек не хочет вспоминать. Прежде каждую свободную минуту он использовал для чтения. Теперь на тумбочке лежат две книги — «Записки Пиквикского клуба» Чарльза Диккенса и еще одна, без обложки, которую принесла сестра. Он даже не поинтересовался, как называется книга без обложки.

Госпиталь в трехэтажном каменном здании. Если подойти к окну, можно увидеть широкий, как плац, двор, мощенный булыжником, огражденный тяжелой железной решеткой. Во дворе большими ярусами стоят вынесенные из комнат школьные парты: в здании госпиталя прежде была школа. Она построена на пригорке, поэтому из окна видны не только дома прилегающей улицы, а и той, что расположена внизу, у подножия пригорка. Окна в домах распахнуты, в некоторых выбиты стекла, ветер шелестит занавесками. Но на нескольких подоконниках стоят цветы, окна открываются, закрываются. Значит, в квартирах появились жильцы.