Николай не обижается. Перед тем как залезть в вагон, выкладывает новости. Девчата из-за Урала, хотя города не называют. Работают на военном заводе. Так вот, в последнее время даже из армии стали возвращать некоторых, рабочих рук не хватает. Женщины, дети стоят у станков. Призывникам, работающим на заводе, дают броню. Несмотря на возраст...

Теперь все выглядит так, что для того, чтобы выучить эти интересные новости, Николай около девчат и отирался.

— К нам это не относится, — говорит Сергей. — Приняли присягу.

— Почему везут на север?

— Далеко тебя завезли. Еще Москвы не проехали.

— Уже поздно. Надо спать. Завтра все прояснится. За солдат есть кому думать.

Назавтра продолжается то же самое: час едут, два стоят. Время, на которое выдан паек, истекло. Теперь как бы само собой возникает право посягнуть на неприкосновенный запас. Но такого запаса у Сергея, по сути дела, нет. Два сухаря, шмат сала — вот все, что осталось. Проклиная себя за слабоволие, Сергей понемножку отламывает от сухаря. Есть хочется страшно. Он крутит толстые цигарки. Курит, стараясь отогнать голод, но это помогает слабо. Хлопцы держатся лучше. У Василя консервы еще не кончены и сухарей пять или шесть штук. Николай вообще не показывает, что у него есть.

На остановке к ним в теплушку шустро забирается Богдан Мелешка, пулеметчик. Для своих девятнадцати лет Богдан толстоват; его широкое, добродушное лицо густо усеяно веснушками.

— Кому больше сорока — ко мне! — кричит Богдан. Он даже какую-то скомканную бумажку из кармана штанов достает.

— Что такое? — С верхних нар свешивается стриженая, круглая как арбуз голова дядьки.

— В совхоз записываю. Будете, дядьки, репу сеять и картошку. От пуза будете есть репу и бульбу!..

Дядька, немного подумав, бранится и снова прячет голову под шинель.

Рагомед стыдит Мелешку:

— Свернешь голову, Богдан. Нарвешься.

— Что я такое делаю?

— Не паясничай. Людей баламутишь.

— Что, нельзя пошутить? Я народ веселю. Меня можно политруком назначать. У вас какое настроение?.. Лежите день и ночь, от сна опухли. О фронте думать нужно. Как проклятых фашистов выгонять с родной советской земли...

По партизанскому отряду Сергей Мелешку не знает: тот из бригады соседнего района. Хлопец отчаянный. Похваляется: подорвал шесть эшелонов. Похоже на правду.

В запасном полку, в курилке — под нее отвели низенькую темную боковушку, отгородив досками от большого, словно кинозал, помещения роты, — Мелешка, не очень ловко скручивая корявыми пальцами цигарку, обращался к каждому, кто в тот момент там оказывался:

— В партизанах — глушь. Правительство далеко. Совершишь подвиг — и, кроме как в отряде, никто об этом не знает. На фронте другое дело. Я вот дырочку готовлю, — Мелешка тыкал себя пальцами в левую сторону груди.

— Зачем готовить? Пуля сама найдет место...

— Я не про то. Михаил Иванович привинтит мне сюда золотую звездочку...

— Какой Михаил Иванович?

— Он один, Михаил Иванович. Всесоюзный староста. Нашинкую пулями сотни две фрицев — привинтит.

В курилке — тихом, святом для аборигенов запасного полка месте, — сидя на корточках вокруг печки, сделанной из железной бочки, вспоминали дом, кушанья, которые когда-либо пробовали, обсуждали характеры своих непосредственных начальников, и никто никогда не заводил разговора о наградах. Мелешка, первый номер, не отходил от учебного «максима» даже в скупые минуты, которые отпускались солдатам на личные дела. Он мог в считанные мгновения, хоть среди ночи разбуди, разобрать и собрать пулемет, знал в нем самый незаметный винтик, деталь. Он был как живое серебро — стремительный, непоседливый, всегда веселый.

Вообще в запасной полк партизан попало немного. Приднепровские районы южных и восточных районов Белоруссии освободили в числе первых осенью сорок третьего. Наступление было на исходе, выдыхалось. Партизан из Сергеева района, даже не переодев в красноармейскую форму, ввели в местные, малоуспешные бои...

Вот и Вязьма. Далеко видны разбросанные по серым улицам деревянные домишки, голые деревья, шуршащие темными ветвями. Широко пролегли железнодорожные пути. Станция фактически разрушена вся. Стоит несколько задымленных коробок — без окон, на стенах видны разводы маскировки. Валяются огромные цементные кубы, кучи кирпича, скрученного, погнутого железного лома.

Сколько думал о Вязьме Сергей!.. Название этого города часто мелькало в немецких военных сводках. Когда в первую военную зиму немцев отогнали от Москвы, они закрепились под Вязьмой. Долго они тут торчали — зиму, лето и еще зиму. Не могли никак поверить, что с Москвой, которую видели в бинокли, собирались захватить, придется распрощаться.

В теплушку залезают восьмиклассники Андрей Шпет и Павел Арабейка. Сергей их хорошо знает: вместе выпускали школьную стенгазету. Оба — художники, рисуют, дружат. Они даже к подпольщикам в последние месяцы оккупации присоединились. Связаны были с Николаем Прокопчиком — Сергей тогда был в лесу.

— У Андрея в Вязьме дядька, — обращается к Сергею молчаливый насмешливый Арабейка. — Хотим сходить к нему. Может, угостит...

— Идите, — разрешает Сергей.

— Дай увольнительную.

— Сейчас Василь напишет. Ты же знаешь — он начальник штаба.

— Печать есть?

— С его подписью поверят и без печати.

В соседней теплушке еще двое восьмиклассников. Оба по-своему примечательные. Маленький, шустрый Дубовец — он родом не из местечка, а из соседней деревни — прославился в школе как необычайно обходительный кавалер. Учился не очень: до восьмого класса добрался, имея за плечами восемнадцать, но зато очень ловко крутился возле девчат: писал им записки, покупал билеты в кино, имел успех — приходили девчата на назначенные свидания.

Костя Русакович, в противоположность Дубовцу, парень серьезный. Он рано повзрослел, раздался в плечах — в шестнадцать лет мужчина. Ходил вместе с отцом на малярные работы. Шли по местечку, одинаково переставляя ноги, вперевалку, с одинаковыми длинными лицами, выпачканные побелкой, известью, и трудно было иной раз сказать, кто сын, а кто батька.

Мало кто знал, что у Кости Русаковича доброе сердце. В сорок первом году при налете на станцию немецких самолетов убило осколком бомбы грузчика Лепеху. Осталась жена с тремя детьми. Русаковичи жили рядом с Лепехами. Глядя, как надрывается молодая Лепехова жена. Костя начал ей понемногу помогать. Через месяц-два перешел жить к ней. Женился в восемнадцать лет на тридцатипятилетней женщине, чужим детям отцом стал.

Сергей чувствует: всех угнетает неопределенность. Сговаривались, собирались на Украину, где весна, теплынь, а едут неведомо куда. И в запасном полку, и тут ребята из одной школы хотели быть вместе. Благодаря этому в одну маршевую роту попали. Сергей горячее всех агитировал не разлучаться, держаться вместе, теперь ему не очень приятно, когда к нему обращаются как к старшему. Что он может? Армия не местечко и даже не запасной полк.

Эшелон трогается. Павел и Андрей уже на ходу выскакивают из теплушки.

Несмотря ни на что, Сергей рад, что попал в армию. Он уже видел, знает: война — тяжкое, кровавое дело. Романтики в ней мало. Когда Сергея и его товарищей отряд послал устанавливать связь с частями Красной Армии, которые после двухмесячной обороны у Днепра снова перешли в наступление, он, увидев первых советских солдат, удивился — представлял их сказочными богатырями, а они были очень уж обычными. В сорок первом Сергей с тревожным холодком в душе думал о немецкой мощи: столько самолетов, танков, пушек, машин. Наши отступали с одними винтовками, некоторые даже без винтовок, без «кубиков», нашивок и других знаков воинского различия, и трудно, очень трудно было поверить, что это войско справится с немецкой мощью. Однако справилось.

За два года оккупации, не представляя, что такое фронт, бои, Сергей начал идеализировать армию. Немцев остановили под Москвой, разгромили под Сталинградом, Курском. Солдаты стали казаться Сергею людьми с несгибаемым духом, исполинами.