Пока говорили речи, затуманенным взглядом обводил Семен знакомую улицу, здание школы, окруженное старыми липами, — оно до революции было помещичьей усадьбой. Он словно предчувствовал; такой жизни, какую знал, больше не будет.

В колхозе Семен делал разную работу. Ладил с бригадиром, председателем.

В армии его покладистый характер, послушание, желание выполнить любой приказ заметили. Еще на первом году службы послали в полковую школу. Таким образом, он мог, подобно братьям, сделаться младшим командиром, остаться на сверхсрочной службе.

Но служба в армии приняла иной характер. Звание младшего командира Рагомеду присвоили досрочно; их часть двинулась освобождать западных белорусов. Он тогда впервые увидел чужой мир: частные лавочки, ксендзов в черных сутанах, заносчивых панков, извозчиков с фаэтонами. В одном местечке был даже веселый дом: уплати столько-то злотых — и выбирай на час ли, на два подругу. Его поразило, что народ искренно, как родную, встречал Красную Армию. Было странно видеть людей обычных, простых, которые и говорили почти так же, как говорят в Рагомедовой местности, но жили в другой державе.

После того как Рагомед стал носить на петлицах два треугольничка, желание остаться на сверхсрочной службе угасло в нем. Он, пожалуй, по натуре не был военным человеком, военная цыганская жизнь ему была не по нраву. Он мечтал о том времени, когда демобилизуется, приедет в свою деревню, поступит на курсы трактористов.

Через год с лишним службы (из-за треугольничков, как младший командир, Рагомед вынужден был служить три года) дивизию из-под Белостока перебросили под Ленинград. Началась война с белофиннами.

Рагомед и теперь без ноющей тоски в груди не может вспоминать темный, холодный, враждебно-неприступный лес и черно-алые снега здесь, на Карельском перешейке. Снег был черен от бесконечных взрывов, порохового дыма, воронок с обнажившейся землей. После того как наступление захлебнулось, они более месяца прожили в холодных землянках, вырытых среди редколесья, на мшистом болотце. Снег на болотце утрамбован сотнями ног плотно, на нем выступили красные пятна. Рагомед думал, что это кровь, что они ходят по крови. Лишь позже догадался, что проступает красное от раздавленной под снегом клюквы.

Он насмотрелся в ту зимнюю финскую войну на рогатки колючей проволоки из шести — восьми кольев, рвы, лесные завалы, гранитные и железобетонные надолбы высотой в рост человека, бронированные колпаки для пулеметных гнезд, на траншеи полного профиля — глубиной до двух метров, с потайными нишами, в каждой из которых могло переждать артналет или бомбежку почти целое отделение.

Но главное — дзоты и доты. Кажется, даже сами эти слова вошли в употребление с финской войны. Железобетонные, толщиной до полутора метров, стены дотов не могли пробить ни 76-миллиметровые пушки, выведенные на прямую наводку, ни даже 152-миллиметровые гаубицы.

Его ранило в живот. В госпитале он дождался заключения с финнами мира.

Летом дивизия, в которой Рагомед служил, вступила на территорию Эстонии.

Они шли по стране, на первый взгляд очень небогатой. В ней было что-то общее с теми местами, где родился и вырос он: пески, сосняки, болотца. Правда, здесь песчаная, неурожайная земля омывалась морем и на побережье жил рыбацкий люд.

Одно происшествие в те в общем радостные дни Рагомеда смутило. Он воспитывался при Советской власти, искренне считал ее справедливой, созданной в интересах всех тружеников. Как ни бедно жили в деревнях на родине Рагомеда, но власть заботилась о них: помогала крестьянам осушать болота, выделяла колхозам машины, технику. Порядок, при котором одни хозяйничают, а другие гнут на них спину, Рагомед считал обреченным на гибель и гордился, что сам помогал его уничтожению в Западной Белоруссии и здесь, в Эстонии.

В городке, где разместился полк, рядом с казармой была бумажная фабрика. На ней работало много женщин, девушек. Рагомеду бросилась в глаза одна стройная, с белыми кудряшками волос девушка, которая тоже работала на фабрике. Сколько вечеров простоял он на улице, ожидая, пока кончится смена и покажется она, одетая в простенькое платьице, с повязанной синим платочком светловолосой головой. Но, встречаясь с ним, элегантным младшим командиром, девушка, казалось, до хруста отворачивала в сторону голову. Она, пролетарка, собственными мозолями зарабатывала хлеб и не хотела знакомиться с таким же пролетарием, советским парнем, одетым в военную форму.

Осенью сорок первого Рагомед должен был демобилизоваться, но получилось так, что в начале зимы его, снова раненного, по льду Ладожского озера вывозили из окруженного блокадой Ленинграда. Рагомеду еще раз довелось воевать на Карельском перешейке, теперь уже отступать. Даже удирать пришлось, потому что три дивизии попали в окружение, выбирались из котла маленькими группками. Финны были в одной упряжке с немцами, и случилось то, из-за чего началась финская война. Финны душили Ленинград с запада и севера, разве что обстреливали город не так часто, как немцы.

С того времени началась для Рагомеда полоса горестных странствий. Всю зиму он пролежал в госпитале в Воронеже. Летом враг подошел и к этому городу. Рагомед попал в плен. Живой, здоровый, с залеченными ранами. Так случилось. Он хлебнул в плену такого лиха, что и врагу не пожелает. Ходил худой как скелет, покачивался от ветра и был совсем равнодушен к своей судьбе. Наверное, он бы погиб, если бы часть пленных, и его в том числе, не привезли в Гомель.

Гомель — почти родина. Здесь в душе Рагомеда зажегся лучик надежды. Пленные работали на станции, грузили в большие четырехосные вагоны и на платформы все то, что немцы успели награбить: дубовые кругляки, сосновые бревна, рудстойку, а больше всего хлеб, выращенный на граничащих с богатой Украиной землях.

Где хлеб — там не пропадешь. Рагомед понемногу пришел в себя, воспрянул духом, веселее стал смотреть на мир.

Все люди, за исключением разве что полицаев, с которыми в Гомеле сталкивала Рагомеда судьба пленного, ненавидели немцев. Ширились слухи о боевых делах партизан. Было тревожно и радостно: хоть немцы стояли на Волге, у Сталинграда, дошли даже до Кавказа, а здесь, в местных лесах, смелее и смелее действовали решительные, отчаянные хлопцы, среди которых в своих тайных планах видел себя и Рагомед.

Он был осторожным человеком и посвящать в эти планы никого не собирался. Случилось так, что признался в желании бежать из лагеря станционному сцепщику, который оказался из той же местности, что и он сам.

Сцепщик помог: в тормозной будке вывез Рагомеда из зоны, охраняемой полицаями, на два-три дня приютил в погребе, вывел за город.

Дальше Рагомед действовал сам. Великое слово — родина! Великое. Восемьдесят километров, которые отделяли Гомель от родных мест, было нелегко одолеть.

Стояла поздняя осень сорок второго года. Накрапывали дожди, в сосняках висел густой туман. В придорожных селах размещались полицейские гарнизоны. Такие села Рагомед обходил стороной. Шел лесами, болотами. Хотел сначала побыть дома, осмотреться, полежать на родной печи. Да, на печи. За войну Семен был так часто испытан морозом и голодом, столько жестокости и ненависти открыл в людях, что хотелось ему одного: отогреться, подумать обо всем, побыть одному.

Погреться, полежать на печи так и не пришлось. Дома была мать, при ней младшая сестра, вышедшая замуж в то время, когда Семен служил в армии. Старик отец погнал на восток колхозное стадо, мужа сестры призвали в армию. От братьев никаких вестей не было.

С точки зрения новой власти, семья Рагомеда доверия к себе не вызывала.

Выбор у Семена был небольшой: или в полицию, или назад в лагерь, за колючую проволоку. Мать, сестра (у нее маленький ребенок) хотели, чтобы побыл с ними. Он согласился стать полицаем. Ему посоветовали поступить в полицию люди, имевшие связь с партизанами.

В полиции прослужил только месяц. Зима в тот год долго не наступала. Декабрь покрыл дороги гололедом, посылал на землю сеево дождей и туманы. Используя такие условия (подбросить местным гарнизонам помощь немцы не могли из-за бездорожья), партизанские отряды соседних двух районов стали уничтожать полицаев.