Канонада продолжается. Взрывы как бы отдаляются, переносятся в глубину вражеской обороны. Дикая радость овладела Сергеем. Пришел и на нашу улицу праздник!.. Шюцкоровцы вместе с немцами хотели задушить, уничтожить Ленинград. Не обращая внимания на многие тысячи людей, умиравших от голода и холода. Вот вам за это!.. Такой огонь, может, был под Сталинградом, под Курском. Теперь тут, на Карельском перешейке.
Сергей помнит, как началась первая война с белофиннами. Он ходил тогда в седьмой класс, понемногу начинал интересоваться происходившими в мире событиями. Обида брала тогда, что наши так долго топчутся на Карельском перешейке. Может, в тридцать девятом году наши вступали в войну с белофиннами с представлениями времен гражданской войны?
В обед старшина Кисляков приносит полкотелка спирту. Сам он немного «на взводе».
— В восемнадцать ноль-ноль — разведка боем, — сообщает Кисляков. — Поведет первый батальон. Товарищ Смирнов, — старшина переходит на официальный тон, — проверить наличие автоматных дисков, гранат.
— Будет сделано, товарищ старшина.
Разведчики усердствуют около стола. Длинный, дощатый, на ножках-козлах стол порыжел от дождей, ветров, есть на нем шероховатые шрамы — отметины от осколков, но он еще надежно соответствует своему прямому назначению — держать котелки с не очень разнообразной солдатской пищей. У большинства разведчиков котелки трофейные, немецкие, с крышками: из котелка едят суп, в крышки кашу набирают.
Спирт — «наркомовские» сто граммов — делит Смирнов. Меркой служит алюминиевая кружечка, в которой разводят мыло для бритья. Разведчики берут спирт кто во что: в приспособленные для чаепития консервные банки, в крышки от котелков, некоторые, держа наготове сухарь в качестве закуски, выпивают свою долю тут же, из кружечки.
Сергей тоже пьет из кружечки. Через считанные минуты начинает приятно кружиться голова. Сергей теперь даже с уважением думает о себе. На передовой он немного пообвык. Когда свищут пули, рвутся снаряды, не очень трусит. Не больше других. В первом батальоне хлопцы из его местечка. В бой Сергей пойдет вместе с ними.
— На всех складах спирт женили, — потешается Смирнов. — Ведро воды на ведро спирту...
После грохота снова тихо на передовой. В предвечернее время от сосен ложатся на землю длинные тени. Солнце висит над лесом. Его свет кажется жестким, зловещим.
По траншее, пригибаясь, нескончаемой цепочкой бредут незнакомые бойцы. Сергей вдруг видит Василя Лебедя, бросается к нему. Василь рад, растерянно трясет Сергею руку. Через плечо скатка шинели, на голове каска. Траншея тесная, долго не простоишь. С Костей Титком успевает поздороваться Сергей, с двоюродным братом Адамом, с Богданом Мелешкой.
Сергею показалось, что в цепочке бойцов мелькнуло узкое, болезненное лицо Семененко. Но как Семененко мог попасть в этот полк? Служил ведь он в соседнем, том, где раньше был и Сергей; оттуда его направили в медсанбат.
Сергея потихоньку бьет озноб. Разведка боем — по сути, атака. В окуляры стереотрубы видны одинокие сосны, пни, обомшелые камни-валуны. Дальше сосняки, находящиеся от передовой километра за три-четыре, словно уступами поднимаются по пригорку.
Мирно, тихо на вражеской стороне. Но это только кажется, что на той стороне лощины нет ничего, кроме обычных пней, валунов, дорожной насыпи, по которой никто не ездит, — там пулеметные гнезда, минометные, артиллерийские батареи; они на карте в таком количестве, что даже в глазах рябит.
У Смирнова наручные часы, и он время от времени поглядывает на них. Круглое лицо помкомвзвода сосредоточенно, спокойно, на нем нельзя заметить какой бы то ни было тревоги. Хороший хлопец. Жизнь принимает такой, какая она есть. Трижды ранен: один раз тяжело — и хоть бы слово жалобы на трудную судьбу. В сорок первом, сорок втором, когда Сергей, живя в местечке, вел с друзьями только разговоры о фронте, Смирнов воевал. Под Старой Руссой, Великими Луками, у озера Ильмень. Мерз зимой, лежа в маскхалате на снегу, мок осенью...
Неожиданно Сергей видит снег. Он валит большими хлопьями, застилая пни, плешины желтоватой супеси, словно окутывая белой вуалью дальние сосняки. «Почему в июне снег?» — вспыхивает в сознании. Откуда-то, из тайников памяти, всплывает ответ: потому, что тут Север, холодный край. На Первое мая под Ленинградом тоже шел снег...
Сразу из-под Ленинграда Сергей попадает домой, к себе в район. Он в партизанах. Три бригады, идут на подрыв эшелона. Цветут калужница, курослеп, белые, синие перелески, и вдруг на все это цветение тоже валит снег. Впереди пни: лес около железной дороги немцы вырубили. На уцелевших соснах прибиты вырезанные из фанеры буквы латинского алфавита. Это означает, что подступы к железной дороге пристреляны. Они, партизаны, пойдут на штурм...
Сергей очнулся, когда резанули воздух пулеметные очереди. С вражеской стороны стрекочут два или три пулемета. Может, движение в траншеях заметили.
Несколько мгновений Сергей находится под впечатлением недавнего короткого сна. Почему теперь, летом, снился снег? И почему в минуту опасности он засыпает? Трижды так было. Летом сорок второго года, когда немцы его арестовали, он заснул, как только попал в камеру. Идя в партизаны, выбираясь из местечка, спал под каждым кустом, когда его товарищи хотя бы на минуту останавливались, чтобы оглядеться. Наконец, перед самым освобождением, когда их, трех партизан, едва не застали в деревенской хате немцы и они в поисках спасения ринулись в подпол, в подвал для картошки, он и там тоже заснул.
Мощный взрыв, такой же, как утром, потряс землю. Стреляли пушки, размещенные близко, за спиной. Гул стрельбы, все время усиливающийся, оглушает. Траншеи, окопы застланы дымом.
Наша артиллерия бьет по вражескому переднему краю. Редколесье, пни за лощиной — во вспышках-молниях, в дыму. Наконец, неведомо откуда появившись, проваливаясь в воронках, ямах, к лощине направляются три «тридцатьчетверки». Окрестность огласилась криком «ура», который заглушается гулом стрельбы. Теснясь к танкам, поднялась в атаку пехота.
Первым из траншеи вываливается Смирнов, за ним — Кисляков. В касках они кажутся незнакомыми: бегут, немного пригнувшись, наклонив головы. Сергей, сжимая в руках автомат, старается от них не отставать. Земля под ногами словно пульсирует — вздрагивает от бесконечных взрывов.
Сергей чувствует, как в теле начинает бунтовать кровь. Сердце стучит сильно, часто, лицо горит, все существо словно пронизано электрическим током. Чувство, которое нарождается в душе, близко к увлеченности, неистовству, наивысшей радости: он готов бежать к лощине, за лощину, ему ничего не страшно. Сергеем владеет сильнейшее возбуждение, словно слились в едином порыве дух и тело. Вперед, вперед} Он не слышит стрельбы, взрывов, слышит лишь стук своего сердца, кипение крови...
Они добежали только до середины лощины, как ожил передний край врага. С пронзительным треском и хлопаньем рвутся мины. Ненасытной злобой захлебываются пулеметы. Двое бойцов в шинелях, спины которых мелькали перед Сергеем, исчезли. Где они? Убиты, ранены или просто так попадали? Во рту горечь. Ноги подкашиваются. Но еще бежит Сергей. Кто-то налетает на него сзади, валит на землю. Спереди, сбоку взрываются черные фонтаны земли. Теперь и Сергей видит: враг обороняется отчаянно. Садит по нейтральной полосе так, что головы не высунешь. Утром во время артналета, казалось, живого места на той стороне не осталось. Осталось, оказывается.
Рядом, тяжело дыша, лежит Мерзляков. Это он повалил Сергея. Лицо красное, в поту. Прозрачная капля висит на кончике носа.
— Вперед давай! — выдыхает Мерзляков искривленным, пересохшим ртом. — От мин нужно вперед...
Они ползут на животе, прижимаясь к земле. Мины лопаются с оглушительным треском. Один танк горит. Из-под башни вырываются черные пасмы дыма. Словно солому жгут.
Огненно-радостное возбуждение, владевшее Сергеем минуту назад, переходит в страх. Он чувствует себя слабым, беспомощным, и страх от этого еще больше усиливается.
